– Нет, я апельсина хочу, – сказала Дунька. Она уже поняла, что этому здоровенному и лукавому кавалеру следует противоречить. А противоречить она умела – господин Захаров выучил, старому вольнодумцу нравилось, когда Дунька имела свое мнение и решительно его отстаивала. Обычно это его смешило чуть ли не до слез.
– Вели принести апельсинов, – приказал Алехан Меркурию Ивановичу. – Ну что, Архаров, спрашивай, каким ветром меня сюда занесло…
Архаров вместо вопроса почти что лег грудью на стол, уперся локтями в столешницу, а подбородок уложил на переплетенные пальцы. Сие означало – считайте, ваше сиятельство, что вопрос задан.
– Соскучился я по Москве. В отставку выйду – здесь жить буду. Вот, бродил, глядел, заново осваивался. Что, дашь мне разрешение домишко поставить?
Архаров опустил глаза. Что же – к тому и шло. Братцы Алехана уже попросились в отставку – и никто их не удерживал. Он последний из всего лихого семейства еще служил государыне. Хотя было бы с ее стороны огромной ошибкой отстранять от государственных дел этого человека. Какие бы слухи не носились о его итальянском похождении.
– Куда торопиться, ваше сиятельство? – спросил Архаров.
– Отслужил… – Алехан задумался, глядя в дно стопки и повторил со вздохом: – Отслужил… Распрощаюсь со службой достойно, уйду, задрав нос, вот увидишь. Так уйду, что вся столица ахнет. Сам знаешь, Архаров, служил я верно, многим был жалован, и на прощание покажу, что дары ее величества умел ценить. Не потому моя служба кончилась, что плохо служил, а потому, что и честь свою ниже службы поставил… О чем и судачат при дворе! Да мне что? Найду чем заняться. Вон театр в Москве построю, мадмуазель Фаншету на главные роли возьму…
– Нет! – вскрикнула Дунька. – Ни за что… ваше сиятельство!..
Архаров понял – она вспомнила Оперный дом и госпожу Тарантееву.
– Коли хочешь, я велю экипаж заложить, домой тебя отправлю, – сказал он, покосившись на графа: вот, мол, и мы знаем галантное обхождение, девок домой не на извозчиках отвозим.
– Пусть остается, – решил Алехан. – Ей апельсины обещаны. Слыхал, небось, в какую пакость я втравился?
– А был ли выбор? – спросил Архаров.
– Нет, брат, выбора не было. Мне сия пакость на роду была написана, – хмуро сказал Алехан. – Налей, Архаров.
Архаров налил зеленоватой водки из хрустального графина в серебряную стопку. И покивал, безмолвно соглашаясь. Он знал, что от таковых пакостей уворачиваться напрасно – вон, сам в одночасье сделался из гвардейца полицейским. И хотя оба, Алехан и Архаров, выполняли нечаянное поручение судьбы на совесть, однако, ежели смотреть правде в глаза, пакость – она пакость и есть…
Пить Алехан, однако, сразу не стал.
– Они за мной там, в Италии, следили. Потому и выбрали. Да и не из кого было выбирать – один я в том Ливорно, околачивался. И офицеры мои при мне. Только, видишь ли, Архаров, со мной начинать с вранья негоже – они ж в первом письме такого нагородили! Князь Разумовский якобы в башкирских степях подвизается под прозванием Пугачева! Так-то все складно – дочь покойной государыни по европейским дворам шастает, братец ее родной – по башкирским степям – все семейство мне на тарелочке преподнесли.
Архаров все молчал, хотя не понял и половины – что за «они», какое письмо? Не то что в Москве – и в столице весьма смутно представляли себе ту интригу, в которую волей-неволей замешался Орлов. То есть, близким к государыне людям было ясно, что никакая дочь Елизаветы Петровны не могла вдруг возникнуть из небытия и отправиться в вояж, кормясь непонятно из чьих рук и вступая в самые неожиданные амурные союзы. Но чья это хитрая игра, кто с кем объединился и незримо стоит за спиной авантурьеры, есть ли в ее враках крупицы правды – сидя в Санкт-Петербурге, понять было сложно.
– К моей славе и чести взывала! К прямому нраву и справедливому уму! Театральная девка, откупщика улещая, чтобы колечко подарил, не столь нагло кумплиманы рассыпает…
До Архарова дошло – граф пересказывает первое послание самозванки. А до Дуньки ничего не дошло, но она внимательно смотрела в лицо статного кавалера, не смущаясь страшноватым шрамом – Марфа научила ее, какие особенности мужской внешности имеют смысл, а какими можно пренебречь. К тому же, по всей повадке Алехана было видно, что он привык нравиться дамам. Архаров рядом с ним отнюдь не казался ядреным кавалером – в необъятном своем шлафроке, почти лежа на столе, он гляделся старше Алехана, хотя старше как раз был Орлов – и на целых пять лет.
– А я не откупщик, слава Богу… Превосходство моего сердца! Там, Архаров, только превосходства моего кляпа недоставало, в том манифесте! Но это еще что! Писалось, якобы сия дама владеет подлинным завещанием покойной государыни. Тут я так хохотал – до икоты дохохотался. Однако что-то следовало предпринимать, коли на меня сия морока свалилась. Ты-то хоть меня разумеешь? Более-то разгребать новоявленную кучу дерьма некому.
Архаров кивнул дважды. Так, по его мнению, офицеру низшего чина полагалось соглашаться с офицером высшего чина. И, хотя Алехан никогда ему прямым начальством не был, а был его старший братец Григорий Орлов, Архаров ставил Алехана на куда более высокую ступеньку в своей воображаемой лестнице. Даже теперь, когда звезда братьев Орловых, можно сказать, закатилась, Архаров оставлял Алехана на той ступеньке, потому что сам, без подсказок, знал ему цену.
– Стал я разбирать – уж не та ли авантурьера, что прибыла из Константинополя? Про ту сказывали, будто живет на острова Парос и поселилась на аглицком судне. Что делать – посылаю на Парос майора Войновича с наказом – переговорить, и коли просто дура – послать ее сам ведает куда, а коли нечто сомнительное – звать ее ко мне в Ливорно. Оказалось, там иная дура подвизалась… И тогда же я писал государыне – буде потребуется, заманя авантурьеру на корабль, отослать прямо в Кронштадт, пусть с ней в столице разбираются. А будь моя воля – навязал бы ей камень на шею да и в воду…
Архаров несколько нахмурился: выходит, выдумка с ловушкой на корабле все же принадлежала Орлову…
– А откуда она, бывши в Турции, могла знать про маркиза Пугачева? И с чего ей вздумалось объявлять его своим братцем? – спросил он. Для него Турция была невообразимо далеко – вести из России, по его разумению, туда три года брели, однако то, что турецкие вести долетали куда быстрее, его почему-то не смущало.
– Вот и я о том же задумался. Это, брат Архаров, и есть самое неприятное – что мы имеем дело не с сумасшедшей и не с мошенницей, обирающей богатых дуралеев, а с происками государства, уже много лет к нам недоброжелательного. Не уразумел?
– Французы, что ли, в дело замешались? – вдруг вспомнив почему-то, как Федька заколол ножом мнимого аббата, спросил Архаров.
– Грешил я и на турок, и на Польшу. Ты не забудь – по моим сведениям, авантурьера из Турции явилась. А тогда же мне парижские газеты показали. Знаешь «Французскую газету»? Ну так в ней и напечатано было, что при дворе маркиза Пугачева есть два турецких советника, и оба ходят в масках. Однако я нюхом чуял французов, сударь мой. Было сие сперва таким… как бы поделикатнее… никчемным подозрением было, что вилами по воде писано…
Архаров всегда был далек от политики. Смолоду она вроде ни к чему – знай себе служи, а теперь и без нее забот хватало. Коли начнешь ломать голову над загогулинами и выкрутасами межгосударственных отношений, то на службу уже ни умственных способностей, ни памяти не хватит. Князь Волконский – и то не слишком обременял себя политикой. Одна Москва со всеми ее затеями трех Европ стоит…
Но сейчас что-то было в словах Алехана, зацепочка некая, вроде рыболовного крючка, да и не в словах – в самом голосе, не тревога, а горестное предчувствие тревоги – то бишь, ощущение, весьма известное подозрительному Архарову. Слово «французы» вызвало у него отклик – пока лишь кивок да беззвучное «угу». И, как Шварц прибирал к себе в чулан все, что могло со временем пригодиться, так Архаров прибрал в кладовые памяти своей даже не слово – интонацию, коей оно было окрашено.
– Не у нас сия интрига вызрела – и на том спасибо. Коли бы у нас – поменее нагородили бы врак. И заметь, Архаров, когда она вызрела! Как с туркой благополучный мир заключили и победителями пред всей Европой явились. Ни цесарцы, ни французы нам в войне победы не желали, и прусский король – та же
