берегли ее, как зеницу ока. Уж до того берегли, что возникали всякие подозрения – кто-то незримый занимался этой охраной. И Орлова одобряли постольку, поскольку полагали – рука об руку с новоявленной российской государыней Елизаветой Второй воссядет он на престол огромной империи…
Он же, отправив пленницу в Россию, застрял в Италии.
– Мне и без авантурьеры забот хватало, – сердито сказал Алехан. – Шум, гам, все меня кроют последними словами, а на мне переселенцы висят, как чугунные вериги, – изволь отправить в Россию молдавского господаря супругу Роксандру с семейством, да константинопольского патриарха Софрония со свитой, да еще приблудились арабы какие-то, черногорцы, греки, албанцы, и каждым изволь заниматься…
И тут Дуньку озарило – она вспомнила еще одно захаровское французское словечко.
– А ля гер ком а ля гер, – вдруг сказала она.
Алехан, который беседовал, в сущности, с однии Архаровым, а на Дуньку почти не глядел, повернулся к ней, да и Архаров на нее уставился.
– Слыхал, брат? Фаншета-то в самый корень зрит. И точно – на войне как на войне, – перевел Алехан, сообразив, что обер-полицмейстер и настолько-то французского не знает, чтобы простую поговорку перевести.
Тут он ошибся – Архаров бы перевел, но – подумавши, потому что каждое слово поодиночке он уже знал.
Дунькино вмешательство как-то неожиданно ловко завершило беседу. Время было позднее, Архаров велел Меркурию Ивановичу готовить ночлег для знатного гостя. Отдавая распоряжения, он потихоньку поглядывал на Алехана и увидел-таки то, что ожидал увидеть: граф при слове «постель» невольно бросил взгляд на Дуньку.
Ну что же, подумал Архаров, Дунька своего добилась, не зря же так упорно сидела за столом с мужчинами и ковыряла один апельсин за другим. Стало быть, так надо. Не хватать же ее за косу.
Он даже не слишком огорчился – после бурного дня до того уже хотел спать, что ему Дунькины проказы сделались почти безразличны. Да и кто станет думать о девке, когда в полицейской конторе такие события, появление сухарницы из сервиза графини Дюбарри, бегство Демки Костемарова… Угодно ей разделить ложе с графом Орловым – ее забота, самой потом сию затею расхлебывать. Опять же – он ее сюда не звал, примчалась потому, что ей в голову втемяшилось… ну и Бог с ней, невелика потеря…
К тому же, Архаров превосходно сознавал, что не может быть ривалем графу Орлову, которого самые знатные придворные дамы в постели пускали. Ну, стало быть, и Дуньку не минует чаша сия… добегалась, егоза…
Но в том, как грузно поднялся Архаров со стула, как поплотнее запахнул шлафрок, в отяжелевшей походке, в сонном взгляде было некое преувеличение – по крайней мере, увидь Архаров господина, который столь натурально засыпает на ходу, весьма внимательно бы к нему пригляделся. И сказал бы, пожалуй, что господин несколько обижен, неплохо скрывает обиду свою, и, будучи в душе философом, гасит ее всеми доступными средствами.
Дунька растерянно глядела в спину уходящему из столовой Архарову. Она решительно ничего не понимала – вроде между ней и графом не произошло ничего такого, что заставило бы Архарова гордо удалиться, уступая женщину другому кавалеру.
К сожалению, Дунькин жизненный опыт был невелик, а уж находиться в положении добычи между двумя соперниками ей и вовсе ни разу не доводилось. Сперва за нее все решала Марфа. Потом было время, когда Дунька, уже став Фаншетой, мужским полом пренебрегала – постельные игры после житья у Марфы ей были неинтересны. Затем Гаврила Павлович сделал ее своей мартоной – и ее такое положение дел весьма устраивало. Тем более, что старый проказник завершил ее амурное образование, и ей с ним жилось неплохо. Так и вышло, что в ее жизни не было обычнейшего кокетства, известной всем барышням галантной игры с двумя и с тремя вздыхателями разом, когда одного ободряешь взглядом, другому надежду подаешь улыбкой, третьего с ума сводишь равнодушием. А будь Дунька поопытнее – то сразу бы уловила архаровское смурное настроение и не доводила бы дела до его молчаливого ухода.
Алехан – тот все понял и усмехнулся. Вроде бы цена девке, которая ночью, переодевшись в мужской наряд, прибегает тайком к любовнику, невелика, даже если любовник – московский обер-полицмейстер. И уступить такую девку приятелю, не испытывая никаких трагических чувств при этом, – дело несложное. Тем более, что она сама всячески показывала свое желание быть в мужском обществе. Кабы Архарова с Фаншетой связывало нечто более значительное, чем амурное баловство, девка бы отправилась ждать любовника в спальню, а не околачивалась в столовой, таращась на гостя. Так рассудил Алехан – и все же что-то мешало принять предложенный Архаровым подарок.
Возможно, движение Дуньки, устремившейся было вслед Архарову и уткнувшейся взглядом в его ссутуленную спину, плотно обтянутую розовым шлафроком.
– Ишь ты, Фаншета… – пробормотал он. Девка ему нравилась своей бойкостью, а более того – молчанием во время мужского разговора. Редкое для прекрасного пола явление, отметил он, архаровская Фаншетка и слушать умеет.
Алехан поднялся со стула и подошел к Дуньке. Тут разница в росте стала совсем смешной – Дунька ему и до плеча не доставала. Она обернулась и сразу поняла, какая мысль угнездилась в голове у кавалера. Чего-чего, а мужских лиц с этакой невнятной, блуждающей улыбкой, отражающей предвкушение амурных радостей, она видела довольно. И знала, как с ними обходиться.
– Ты, сударь, отойди-ка, – строго сказала Дунька. – Я шуток не понимаю.
– Чуть что – так шпагой? – спросил, развлекаясь. Алехан.
– Чем под руку подвернется, – пообещала Дунька. – Весь дом на ноги подниму.
– Экая ты несговорчивая и жестокая.
– Такова уродилась!
Решив, что более с кавалером толковать не о чем, Дунька решительно направилась вслед за Архаровым и догнала его уже в спальне.
– Я, Дуня, устал сильно, – сказал обер-полицмейстер. – А там его сиятельство…
– Врать-то зачем? – спросила Дунька. – Я тебе не твоя Настасья – к кому хочу, к тому в постель и укладываю! Ты Настасью своему сиятельству подводи, а я сама знаю, с кем мне любиться!
Следовало бы, видимо, сказать сейчас о том, что ей лишь Архаров и надобен, но Дунька вдруг осознала, что совершенно не желает более ложиться в постель с этим человеком. Было нечто в душе, влекло, казалось важным – и вдруг как топором отрубило. Да и не из-за обиды, пожалуй, – она знала, что от Архарова словесных нежностей не дождешься.
Просто раньше Дунька Архарова жалела. Знай об этом обер-полицмейстер, был бы сильно удивлен и крепко недоволен. Дунька смотрела на него, некрасивого, с причудливым и тяжелым норовом, думая горестно: кому ж он такой, бедненький, нужен? Но всякое острое чуввтво знает взлет, за коим следует угасание, у кого-то – долгое, растянутое на годы, у кого-то – скорое, будто свечку, дунув, загасили. Взлет, возможно, был минувшим летом, когда Дунька ворвалась в Оперный дом с обнаженной шпагой. Тогда она и умерла бы за Архарова легко и радостно, прикрыв его собой. Сейчас же она словно увидела его какими-то новыми глазами, и теплый розовый шлафрок, хорошо ей знакомый, вдруг сделался неприятен, и плотное тело обер-полицмейстера, завернутое в этот толстый шлафрок, вдруг разбудило в Дуньке некий внутренний голос, голос же произнес так явственно, что диво, как Архаров с Орловым не услышали: «старая баба».
Выскочив из архаровской спальни и хлопнув дверью, Дунька резко остановилась – не знала, как же быть дальше. Коли по уму – следовало бежать домой и более тут не появляться.
– Старая баба, – прошептала она сердито. Фигура в длинном розовом шлафроке и впрямь мужеством не блистала.
И тем не менее Дунька несколько подождала – коли есть в нем хоть малая привязанность к ней, должен догнать и воротить. Она медленно пошла к гостиной. Коли там Меркурий Иванович, можно попросить его, чтобы послал кого-нибудь из дворни за извозчиком.
Но в гостиной был граф Орлов. Увидев Дуньку, он улыбнулся. И от сознания, что он все понял, Дунька взяла да и разревелась. Ей было безмерно жаль себя, стыдно за свою дурость, да и какое ж прощание без слез?
Реветь стоя нехорошо, некрасиво, и она, присев к столу, дала волю слезам со всеми удобствами.
