Алехан, сильно удивленный тем, что Архаров вызывает у красивой девки такие бурные чувства, подошел и стоял рядом. Наконец, угадав, что рыдания вот-вот завершатся, он достал из кармана платок и вложил Дуньке в руку.
Дунька, всхлипывая, вытерла глаза и нос, искоса посмотрела на Алехана и вместе со стулом от него отодвинулась. Она знала, что понравилась графу, но даже коли бы от злобы и жажды отмщения оказать ему благосклонность – то не в архаровском же доме!
Алехан же глядел на Дуньку с интересом. Женщин в его жизни набралось довольно, впереди их ожидало превеликое множество, и он мог спокойно отнестись к тому, что девка не желает с ним амуриться.
– Да будет тебе, – сказал он. – Другого наживешь.
Дунька в негодовании отвернулась.
Граф Орлов глядел на ее длинную русую косу поверх голубого кафтанчика и усмехался. Не так уж часто доводилось ему встречать подлинную горячность и искренность, а тут они прямо криком кричали: заметь нас, ощути нас, мы большего стоим, чем ночная беготня к московскому обер-полицмейстеру!
– А вот глянь-ка, – сказал Алехан и достал из глубокого кармана вещицу.
Он догадался обратиться к Дуньке, как к малому дитяте, и это подействовало.
Дунька сразу и не сообразила, что за диво такое: Пасха давно миновала, а господин Орлов протягивает ей нарядное пасхальное яичко. Потом увидела – оно не овальное, а круглое, и на шарокой ладони графа выглядит разноцветной монеткой. Из монетки торчал шпенек с золотым колечком. Алехан провернул его несколько раз – и крошечные молоточки стали выстукивать хрустальную мелодию. Разошлись золотые створочки, и Дунька увидела в глубине, в черной эмалевой нише четыре фигурки дам и кавалеров, каждая ростом с ноготок, и дамы были в розовых платьицах, кавалеры – в зеленых кафтанчиках. Они, двигаясь в лад друг вокруг дружки, исполнили повороты менуэта, а две золотые дамы с арфами, которых Дунька даже не сразу заметила, сидевшие по обе стороны ниши, шевелили руками как если бы проводили пальцами по струнам.
Дунька так и замерла, приоткрыв рот.
– Держи, – велел Алехан, отдавая ей дорогие французские часы. – Я этого добра из Европ немало привез. И отвечай, откуда ты такая взялась?.. Держи, говорю…
Дунька вздохнула, и тогда он произнес слово, уже звучавшее этой ночью, только раньше оно означало мошенницу высокого полета, теперь же сопровождалось усмешкой, почти приятельской, и было в устах этого человека странной и так необходимой сейчас похвалой:
– … авантурьера!..
Демкино бегство ошарашило архаровцев. Всякое у них случалось – но все прекрасно помнили о круговой поруке.
Особенно затосковали Федька и Тимофей. Тимофей – потому, что теперь уж точно летели в тартарары все его брачные планы. Розыск среди служащих Рязанского подворья будет проведен суровый – тут и придется держать ответ за незаконное сожительство, припоминать, как ночью Демка выманил его на крыльцо и рассказал про объявившуюся супругу. Тут и Шварц свое веское слово скажет. О чем в таком случае тайно договариваются ночью мужчины? Да о том, как беду избыть. Вот и избыли. И весьма похоже, что это Демкина работа. Непонятно лишь, где он Федосью с детьми все это время держал, ведь время-то прошло немалое, несколько дней. Да и куда детей подевал?..
Федька во всем винил себя. После той драки в снегу, когда чуть своей дурью не погубили драгунский рейд на Виноградный остров, он какое-то время сторонился Демки, одновременно восхищаясь тем, как отважно Демка сопровождал налетчиков и притворялся спящим, зная, что вот-вот ему попытаются всадить нож между ребер. Сам Федька так бы не сумел, он был мастером драки, а не мастером скрадывания, он кулаками махал охотно, а сидеть в засаде не мог вовсе. И вот сейчас его пылкая душа маялась – он думал, а не стоило ли рассказать про драку хотя бы Тимофею, чтобы тот, как старший, присмотрел за Демкой, вразумил его. Ведь можно было предвидеть, что бойкий и самолюбивый Демка однажды чего-то натворит. А отвечать-то – всем…
Примерно так же рассуждал сейчас и Клаварош. Только он корил себя, что не рассказал про драку у кладбищенской стены Карлу Ивановичу Шварцу. Шварц, зная повадки шуров и мазуриков, уж придумал бы, как обходиться с Демкой. Теперь же – все за его бегство в ответе. Положение Клавароша было хуже прочих еще и потому, что он не служил в мортусах, не имел, выходит, права, на все положенные им послабления, а был взят с оружием в руках и подлежал казни как мародер, участник шайки. Если начнется суета по поводу круговой поруки – может выявиться и это…
Клаварош понуро заседал во дворе на лавочке у коновязи, когда к нему подошел выбравшийся из нижнего подвала Ваня Носатый. Ваня был одет попросту – в рубаху, поверх нее в бурый армяк, туго захлестнутый и подпоясанный нарядным кушаком. Он старался держаться молодцом – и не опускался до старых подрясников на вате, как Вакула. Там, в подвале, было прохладно и сыро, а Ваня, видать, сейчас сидел внизу без дела и озяб. Выйдя на солнечное место, бывший клевый маз подставил лучам свое изуродованное лицо и постоял несколько, закрыв глаза.
– Мусью, – сказал он затем гнусаво. – Позови Тимошу, Федю, Сергейку, Скеса, да и ко мне все вниз пожалуйте. Потолкуем…
Не дожидаясь ответа, он убрался вниз, в маленькую дверцу, которая вела в Шварцево хозяйство.
Клаварош посидел еще несколько и пошел в канцелярию. Ему повезло – и Тимофей, и Федька были там, а Сергея Ушакова отыскал неподалеку Никишка – Ушаков беседовал с десятским, по его просьбе приглядывавшим за весьма подозрительным двором. Скес же неведомо куда подевался.
Все четверо пошли вниз, причем никто даже не спросил Клавароша, что затеял Ваня Носатый. Очевидно, вспомнили чумной бастион, где Ваня был у мортусов за главного, не придавая особого значения присутствию солдат.
По дороге встретили Шварца. Немец посмотрел на них пристально, однако не задал ни единого вопроса.
Он только что покинул архаровский кабинет, не сумев успокоить начальство.
– А иначе и быть не могло. Додумалось его сиятельство… – сказал ему Архаров. – Нашло кого в полицейские брать! Ясно же было – не удержатся…
– Четыре года держались, – поняв, что речь о бывших мортусах, так же тихо возразил Шварц.
– Проклятый город…
Шварц все понимал. Он присутствовал при прощании Архарова с Григорием Орловым, когда тот, бросив Москву на только что прикатившего Волконского, помчался в столицу возвращать себе благосклонность государыни. Орлов душой уже был в Санкт-Петербурге, а все мелочи и пакости московского бытия его лишь раздражали.
– Тут тебе трудно будет завести дисциплину полицейскую, – сказал он новоявленному обер- полицмейстеру, – трудно даже различить, что Москва, а что деревня, и на каких кто правах живет, особливо слободы… Намаешься…
– Город обыкновенный, – скучным голосом произнес Шварц. – Прочие города Российской империи не лучше. Всюду свои мазы, шуры, взяточники и казнокрады. И мало где полицейские конторы возглвляют достойные господа, умеющие совладать со всеми безобразиями.
– Хочешь сказать, что среди этой братии я еще орел? Вот только не надобно кумплиманов, черная душа, – проникновенно попросил Архаров.
– Я полагаю, что во всякой службе должен быть определенный порядок, и ваши порядки, сударь, считаю для полицейского дела наилучшими. Сие не кумплиман. Беда, что в полицию попадают вовсе случайные люди. Вас его сиятельство избрал весьма удачно. А вон в Казани полицмейстером Тимофей Евреинов, знаете ли, кто таков? – спросил Шварц.
– Нет, откуда?
– А я скажу – это бывший камердинер государыни, в бытность ее еще великой княгиней. Был уволен государыней Елизаветой Петровной по формальному поводу, а на деле – потому что сделался доверенным лицом великой княгини. А великая княгиня сама сделалась государыней, а государыня наша на добро памятлива. Вот только, награждая, меры не ведает. Уж лучше бы денег отвалила побольше, да только таких чинов не давала, где голова потребна, – по-простому высказался Шварц. – А молодцов, ваша милость,
