чему-то учился, умел преподать и грамматику, и даже геометрию. Все, чего он желал, – это исполнять свои обязанности, честно заработать деньги и вернуться домой. Он пожелал денег, не более, да еще и небольших денег…
– Нет, не врет, – глядя на пленника, задумчиво произнес Архаров. – То есть, он бродил вокруг Гранатного двора, сам не ведая для чего. А записки не сохранились?
Француз стал радосто что-то выкрикивать, так что Клаварош его даже одернул.
– Говорит – сохранились.
– Ну, стало быть, их сегодня же изымут. Мусью, сядь с ним и со Щербачевым, все запиши – что за человек к нему являлся, сколько денег платил, как часто он из дому в окошки лазил. И ведь не побоялся, с его-то сложением. Спроси его – как это он не побоялся?
Господин Дюбуа объяснил это просто. Кто-то был послан в дом вдовы Огарковой, сошелся с ее прислугой и, забравшись во второе жилье, приколотил к стене у окна палки, чтоб за них держаться. Теперь по крыше сарая могла бы спуститься и сама шестидесятилетняя вдова.
– Прелестно, – сказал на это Архаров. – А теперь, коли хочешь, чтобы тебе выдали штаны, вспоминай, как выглядел тот господин, что подбил тебя изобразить кавалера де Берни.
Речь Дюбуа была короче, чем хотелось бы Архарову.
– Тот господин из Прованса, – перевел Клаварош. – Образцовый провансалец.
– Что сие значит?
– Волосы черные, курчавые, тело… тело… с волосами… мохнатое…
– Волосатое, – поправил Ваня.
– Телосложением каков?
Оказалось, что телосложение отсутствует – Дюбуа сравнил своего соблазнителя с тростью. Что же касается роста, он уверенно указал на Клавароша. И без подсказки отметил голос – довольно высокий, пронзительный, даже иногда скрипучий.
– Иванов, ступай вниз, возьми в Шварцевом чулане какие-нибудь штаны, – велел Архаров. – Клаварош, переведи: пусть он в любую минуту будет готов опознать того мазурика. Немного погодя мы его отвезем обратно в Скатертный. Макарку к нему приставим, чтобы ни с кем не мог иметь сношений. Переведи – коли попытается кому послать записку, спознается с Вакулой. А то у нас еще Кондратий Барыгин есть – тоже ремни из спины славно нарезает…
Клаварош перевел и, видать, чего-то добавил от себя.
Дюбуа заговорил весьма буйно – клялся в своей благонадежности. Тут в дверь постучали, она приоткрылась, явилось лицо Тимофея.
– Ваша милость, я из Сретенской обители. Инока привез.
– Прелестно. Мусью, отведи пока соплеменника в конуру, где короба со старыми делами стоят. Может, он еще сегодня пригодится.
Архаров ощущал необычную радость – он успешно шел по следу! Все сдвинулось с мертвой точки, все ожило – силуэт врага стал обретать объем и плоть. Некто, похожий на Клавароша, бегал по Москве в полицейском мундире, подкупал дурака-учителя, плел интриги вокруг блудного золотого художества. Но Архаров уже держал в руке несколько ниточек, ведущих к этому человеку.
Одна из них была Марфа.
Когда в кабинети ввели старенького инока, отца Авраама, обер-полицмейстер распорядился послать Скеса в Зарядье – раз уж он начал сей розыск, он пускай и заканчивает. И приказал привести со двора Марью Легобытову с Епишкой, Тимофеевым сыном.
Когда все трое оказались перед ним, Архаров держал такую речь:
– Все вы видели некого мазурика. Вы, честный отче, присутствовали при том, как он беседовал с неким немцем, что повадился ездить в вашу обитель да и едва всех вас не погубил. Ты, Марья, вспоминай, как вышло, что к тебе дети попали, покамест я добрый. А ты, Епишка, слушай меня. Некий человек приходил к вам ночью, когда вы с мамкой в заброшенном домишке вздумали ночевать. Он вас всех троих куда-то повел. Потом вас кто-то к тетка Марье свел. Подумай хорошенько – один ли это был человек, или же разные люди. И все приметы, какие вы вспомните, сведем воедино.
– Я уж думал, – признался парнишка. – Их двое было. Ночью – я не разобрал, а днем – похож на нашего пономаря Кондрата.
Сейчас он чувствовал себя смелее и увереннее, чем во время их первого с Архаровым знаомства. И голос был бодрее, звонче, и взгляд – увереннее. Очевидно, Тимофей сумел разумно поговорить с сыном и внушить ему, что господин обер-полицместер в обиду не даст.
– Каков из себя был первый?
– Да не разглядеть же было… ваша милость! – выпалил Епишка, довольный, что вспомнил правильное обращение. – Он ведь ночью к нам приходил. Ругался – мы, сказывал, не туда забрались, ему только всякой шантрапы недоставало, вон гнал, говорил – ищите другого места.
Это было что-то совсем новенькое.
– То бишь, вы с мамкой забрались в брошенный домишко, а он туда пришел и стал ругаться, что-де вы чужое место заняли?
– Да, ваша милость, ругался по-всякому, а потом перестал.
– Что ж мамка ваша ему такого сказала, что перестал?
– Сказала, что мы пришли батю искать, что батя-де у нас в остроге, Тимофея-де Арсеньева она женка.
– И он ругаться не стал?
– Нет, ваша милость, не стал, велел мамке вдругорядь сказывать, кто мы таковы, откудова идем. И тогда говорит – ты-де, баба, говорит, Богу молись, что на меня тебя навел. Я, говорит, с мужем твоим еще до чумы был знаком и знаю, где его искать. Пойдем, говорит, что тебе тут сидеть, а у нас сегодня печь топили, детишек горячим покормишь. И мы пошли.
– И что, к тетке Марье привел?
– Нет, ваша милость! – закричала женщина. – Их ко мне днем уж привели! Ночью не приводили!
– Молчи, дура, не то вниз отправлю. А ты говори, Епишка.
И парнишка рассказал, как их привели на некий двор, как они там прожили несколько дней, три или даже четыре – тут он путался, как их там щами с бараниной кормили и сладкую молочную кашу на закуску давали. Потом же пришел человек, ростом не так чтоб высок, темнолиц, худощав, прямо пономарь Кондрат, только бритый, говорил с мамкой и дал ей надеть армяк. Сказал – к бате придется идти тайно, надобно ей переодеться и волосы спрятать. И она с ним ушла, а детей другой дядька к тетке Марье повел.
– Другой – это уж третий? – уточнил Архаров.
– Нет, ваша милость…
Оказалось, что к Марье Легобытовой Епишку с сестрицей отвел тот самый человек, что случайно набрел на них ночью в хибарке у китайгородской стены. Но сделал это ночью, так что Епишка и тут не разглядел его толком.
– Слышала, Марья? – строго спросил Архаров. – Молчи, не вопи, я говорить буду. Это твой знакомец, из мазуриков или из шуров. Там, в домишке, у них был шуровской или мазовской тайный хаз. И баба с детишками случайно на него набрела. А теперь говори – как приятеля твоего звать. И каков он лицом, статью, повадкой. Все говори! А ты, честный отче, слушай, и коли признаешь – тут же мне знак дай.
До сих пор все шло более или менее вразумительно.
Архаров знал, сколь тяжко сличать приметы по записанным показаниям: кто ни подвернись – у всех рост средний, лицо обыкновенное. Особая удача, когда Бог пошлет одноногого или одноглазого преступника – это всякий свидетель заметит. Бывало, про одного и того же человека первый свидетель скажет, что был в коричневом кафтане, второй – в синем, третий – в черном. Потому-то обер-полицмейстер и решился свести всех свидетелей в одной комнате.
Будь он сам свидетелем в таком деле – спокойно и деловито отвечал бы на вопросы, старательно помогая розыску.
Но они устроили такой базар, что хоть святых вон выноси. Епишка – тот перепугался и молчал, а перепуганная Марья принялась громогласно врать, что никто-де к ней не приходил, детей не приводил, а старенький инок тонким и дребезжащим голосишкой описывал почему-то, как архаровцы вломились год
