– А как бы посмотреть, а?
– Да я еще и сама не видела! Ну, видела, но не помню. А кормить первый раз только завтра принесут! Дома насмотришься! Все, уходи, вон дядька уже машет тебе. И больше этого не делай, ладно?
Наталья потянулась поцеловать мужа, и Марина отвернулась, чтобы не смущать их.
За окном тихонько щелкнул какой-то механизм, и Наташкин муж помахал всем: «Пока!» Его взъерошенная макушка дрогнула и скрылась под окном. Наталья еще посмотрела немного вниз, потом махнула ладошкой и отошла от окна.
Эту лохматую макушку Наташкиного мужа Марина всегда вспоминала, когда ей было особенно одиноко. Обидно было до чертиков, что к ней никто в окно не забирался с апельсинами и цветами. И она так легко не отказывалась от них в пользу больничных нянечек. Ах, как ей хотелось вот так же запросто бросить лохматой макушке в окне, что им нельзя есть апельсины, потому что у малышей может начаться аллергия, а цветы нельзя, потому что антисанитария!
Но ей так сказать было абсолютно некому. Марина весь вечер пролежала тогда, отвернувшись носом к стенке, как их третья соседка по палате, и даже всплакнула без звука, закусив до боли фалангу указательного пальца на правой руке.
Наталья не понимала, что происходит. Она присела на краешек скрипучей больничной кровати с продавленной сеткой, в которой, точно в гамаке, утонув по центру, лежала Марина, и тихонько поглаживала ее по плечу. На нем ясно выделялись два аккуратных пятнышка – следы от детских прививок, из-за которых хрупкая Маришка сама выглядела обиженным ребенком. Наталья так ни о чем и не решилась расспросить свою новую подругу.
А ночью Марину прорвало. Несмотря на трудный и длинный день, им не спалось. Они устали считать слонов и баранов, уставившись в едва схваченный тенями потолок больничной палаты, – за окном висели белые питерские сумерки.
– Нат, ты не спишь? – заговорила Марина, сначала шепотом, словно пробуя плотную тишину, потом – вполголоса, так что Наташе не пришлось прислушиваться к словам.
– ...И что, ты так больше о нем и не знаешь ничего? – спросила Наталья, когда ее новая подруга закончила свой печальный рассказ.
– Нет, конечно. А что и как тут узнаешь?!
Они помолчали. Наташка нашла в темноте Маринину руку, крепко сжала ее холодные пальцы. «Держись!» – не сказала, а выдохнула.
Из роддома их забирал Наташкин муж Лев. Их выписали одновременно, а ехать им было в одну сторону, вот и решено было сэкономить немножко на такси.
У Наташи и Левушки была маленькая квартирка на Московском проспекте, а у Марины – комнатка в коммуналке на соседней улице. Девушки были безумно рады тому, что живут рядом. Город огромный, с маленьким ребенком много не наездишь в транспорте по гостям, а тут – пять минут спокойным шагом между ними.
Лев у Натальи вкалывал с утра до вечера на своем заводе, совмещая все, что позволено было совмещать ему на инженерной должности. Уходил засветло и возвращался затемно. В выходные думал только о том, как бы выспаться вперед на всю неделю. И чтобы маленькая Женька не мешала папе спать, Наташка брала малышку и уходила на целый день к Марине. Да и по будням они все время проводили вместе. Так было проще и малышей убаюкивать, и кормить, и по очереди бегать на молочную кухню.
Очень скоро Лев Стрелков стал говорить про них «мои девчонки», а на работе над ним подшучивали мужики: отвез в роддом одну жену, назад получил двух, и обе – с малышами. И в детском вопросе полный набор – мальчик и девочка.
Это было невероятно. Таких близких отношений, какие сложились между этими вчера еще абсолютно посторонними людьми, надо было поискать среди родственников. Родных людей нередко раздирают ненужные ссоры, и войны между ними идут такие, что оторопь берет. А эти трое стали роднее родных. Нет, не трое! Еще Женька и Егорка, их дети. Они очень скоро перестали разделять их, только в документах одна была Стрелкова, а другой – Андреев. Они почти одновременно начали ходить и говорить. И если мам было две – Наташа у Женьки и Марина у Егора, – то папа был один, только Женькин. И когда Егорка следом за Женькой уверенно назвал Левушку «папой», тот не очень-то и удивился. А Марина разрыдалась.
Они жили очень дружно. Особенно веселыми были праздники, когда Лева устраивал для всех поход в парк или поездку за город. Марина не чувствовала себя лишней в их семье. От денег, которые она пыталась ему всучить на общий кошелек, он отмахивался всегда.
– Отстань, Мариха! – весело говорил ей Лева. – На том свете угольками сочтемся...
Такая поговорка у него была.
А потом случилось страшное – умер Левушка. Все произошло на работе. Утром ушел как всегда – поцеловал на дорожку спящую Женьку и сонную Наташку, которая проводила его до порога. До работы доехал нормально, только давило как-то противно внутри, будто долго-долго бежал по глубокому снегу и задохнулся.
На проходной Лева показал свой пропуск, шагнул на территорию завода, и тут у него потемнело в глазах. Он качнулся, по инерции пролетел несколько шагов вперед и упал. Пока прибежала из медпункта сестра, пока вызвали скорую помощь, пока все бестолково носились кругами по темному коридору в поисках аптечки с нашатырным спиртом, Левушке он уже не понадобился. Да и вряд ли бы нашатырь спас его изношенное сердце.
Вечером Наташке сообщили о том, что случилось. С завода к Стрелковым снарядили целую экспедицию. Когда Наталья открыла двери и увидела делегацию во главе с заместителем директора завода, она все поняла. В глазах у нее потемнело, а очнулась она на диване с ваткой под носом, смоченной нашатырем.
– Ты поплачь, поплачь, – скулила по-бабьи ей в ухо предместкома завода Анна Игнатьевна Чичина. – Легче станет, девонька.
А Наталья не могла плакать. Она окаменела. Ни слез, ни рыданий, ни причитаний. Она то сидела часами, уставившись в одну точку, то носилась как заведенная по дому, собирая вещи в морг мужу. И все это абсолютно молча.
Зато трехлетняя Женька давала дрозда за троих: она орала, не переставая ни на минуту. Ей хотелось, чтобы мама держала ее на руках, играла с ней, разговаривала. А мама не могла выдавить из себя ни слова. Наташка похудела и осунулась за эти дни и безумно устала от огромного количества незнакомых людей, которые что-то делали в ее доме, скользили тенями в тесной прихожей, шепотом разговаривали, пытались с ней обсуждать меню для поминального стола.
Она смотрела на них с мольбой. «Отстаньте все!» – прочитала в ее глазах Марина.
– Отстаньте от нее! – сказала она всем по-тихому на кухне. – Если что-то надо спросить – спросите у меня. А ее не трогайте.
Очнулась Наташка после девятого дня. Марина с Егоркой тогда поселились у нее. Подруга взвалила на себя все заботы о детях и о Наталье, которая все так же молчала, глядя часами на фотографию Левушки в черной рамке. Глаза при этом у нее были сухие, красные от бессонницы.
На девятый день поехали на Южное кладбище, оставив малышей на соседку. Наталья испуганно озиралась по сторонам. В день похорон она кладбище не видела. А тут...
Наталья вопросительно посмотрела на Марину.
– Самое крупное в Европе, – пояснила та.
– Правда, что ли? – с удивлением спросила председатель профкома Чичина, которую прислали с завода для помощи вдове. – Надо же... Самое крупное в Европе...
Когда вечером они остались дома одни, Наталья вдруг сказала тихо:
– Как теперь жить?
Она посмотрела на Марину воспаленными, уставшими глазами.
– Как жить... – Марина тяжело вздохнула, скрывая за вздохом радость: слава богу, заговорила! – Наташ, надо жить. Ты не одна.
– Как теперь жить? – снова сказала Наталья. Она спрашивала у себя самой. И ответа не ждала.
После сорокового дня потекли серые осенние будни, горькие и печальные. Марина старалась загружать Наталью по полной программе. Пока та была занята, как-то забывалась. Даже улыбалась порой. А стоило ей остаться без дела, как она тут же уходила в себя, и Марина видела, как
