— Не бойся, Яньлан, — шепнул я ему на ухо. — Я убиваю лишь тех, кто мне не по нраву. И тот, кого я хочу убить, должен умереть. Какой я иначе император. Если надо кого-то убить, только скажи. Хочешь, убьем кого-нибудь, а, Яньлан?
— Не надо, чтобы кто-то умирал. — Яньлан поднял голову, задумавшись, а потом предложил: — Давайте лучше поиграем в ниточки, государь.
Крест на моей поездке поставило неожиданное нападение армии царства Пэн, в чем по большей части, видимо, был виноват я сам. Наше паническое бегство превратило великую инспекционную поездку государя на запад в нечто смехотворное. Военные и гражданские чиновники свиты поносили друг друга, слышался ропот недовольства и возмущения, а возницы день и ночь гнали лошадей, как им и было велено, чтобы как можно скорее покинуть опасные места. Сидя в царском экипаже с удрученным видом, я возвращался мыслями к тому, что открыл мне предсказатель до отъезда из дворца. «Пущенную стрелу убийцы сломает порыв ветра с севера», — сказал он. Размышляя об этом, я пришел к выводу, что стрела убийцы действительно следует за мной по пятам. Чего я не понимал, так это откуда возьмется ветер с севера. И как он сломает стрелу убийцы. Может, эти слова предсказателя — чушь собачья?
На дорожной станции в Пэйчжоу я получил известия, что армия Пэн захватила не только Перевал Феникса, но и пятьдесят ли царства Се в горной долине. Захватчики предали огню усадьбу Северо- западного гуна и расколотили бесчисленные бочки и чаны вина. Узнав об этом, Даюй разрыдался в голос. Обхватив голову руками, он катался по земле, плача и клятвенно обещая кастрировать Шаомяня, правителя Пэн, и с удовольствием замариновать его мошонку в вине. Меня переживания Даюя абсолютно не тронули. Я отправлялся к Перевалу Феникса, чтобы развлечься, и только. Теперь перевал в руках царства Пэн, и мне остается только в целости и сохранности вернуться во дворец.
Я размышлял о том, какие только опасности и непредвиденные обстоятельства не ожидали правителей в разные периоды истории в их поездках, таких заманчивых и в то же время внушающих страх. Там, в Пэйчжоу, за фуражным навесом на почтовой станции, мы с Яньланом устроили забаву, которая доставила нам больше удовольствия, чем все остальные наши выходки за время этой поездки. Мы поменялись одеждой, и я велел Яньлану проехаться в царском одеянии верхом вокруг станции. «Хочу проверить предсказание насчет приготовленной для меня стрелы», — сказал я. На коне Яньлан держался как настоящий Сын Неба, к тому же ему очень нравилось изображать правителя Се. Сидя на стогу сена, я внимательно наблюдал за тем, что происходит вокруг него. Никто из слуг, кормивших лошадей, так и не заметил подмены, никто даже не обратил внимания, что настоящий властитель Се лежит в это время на стогу. Когда Яньлан проезжал мимо, все простирались ниц.
— Никаких стрел и тайных убийц нет, государь, — доложил Яньлан, объехав вокруг. Он пришел в прекрасное расположение духа, и по его личику разлилось восторженное выражение. — Может, проехать к крестьянским хижинам, ваше величество?
— Слезай! — Настроение у меня вдруг испортилось. Я чуть ли не со злобой стащил его с коня и заставил немедленно скинуть царское одеяние, потому что неожиданно понял, насколько оно важно для меня. Оказалось, что я настолько к нему привязался, что мне не хватало его даже во время нашей недолгой игры в переодевание. Пока я сидел на стоге сена и смотрел на разъезжающего верхом Яньлана, мной овладели такое смятение и тоска, что трудно описать. До меня вдруг дошло, что царское одеяние подходит и другому человеку и может смотреться на нем так же впечатляюще, как и на мне. Нарядись в желтую одежду евнуха, и станешь евнухом. Надень императорское платье, и ты — император. Для меня это стало ужасным открытием.
Яньлан никак не мог взять в толк, почему мы прекратили игру, и, разоблачаясь, с сомнением поглядывал на меня. Я строго предупредил, что раздеваться надо побыстрее. «Если госпожа Хуанфу узнает об этом, — сказал я, — тебе конец».
От страха он даже расплакался и, как я выяснил позже, даже обмочился. К счастью, это случилось уже после того, как он вернул мне царское платье. Даже думать не хочется, что было бы, надуй он в него.
После всего одного дня, проведенного в Пэйчжоу, у меня поднялась температура, вполне возможно, из-за игры с переодеванием, которую я затеял с Яньланом. Мы менялись одеждой за стогом сена, где мое хрупкое тело стыло на холодном ветру. Но я никому об этом не сказал. Придворный врачеватель из свиты дал мне пилюлю, пообещав, что на следующий день я буду вполне здоров. У пилюли был жуткий привкус какой-то псины, и я засомневался, не приготовлена ли она из крови животного или, того хуже, человека. Половину я кое-как проглотил, а другую выплюнул. В результате на другой день, вскоре после выезда из Пэйчжоу, мне стало нехорошо, отчего всех чиновников свиты — и гражданских, и военных — охватила паника. Кортеж остановили и привели придворного врачевателя, чтобы он проверил мой пульс и установил, что не так. Он хотел дать мне еще одну красновато-черную пилюлю, но в голове у меня помутилось, и я вышиб ее из руки доктора ударом ноги с криком: «Не смей предлагать мне это, не надо мне крови!» Придворный врачеватель поднял разломанную пилюлю и прошептал что-то на ухо цензору Ляну. Через некоторое время мы снова тронулись в путь. Было решено ехать день и ночь, чтобы как можно скорее добраться до Пиньчжоу, потому что, как выяснилось, в усадьбе Чжаояна, Западного гуна, собрались трое самых именитых врачей во всем царстве.
Все несколько дней нашего второго приезда в Пиньчжоу я провел в постели в каком-то сонном забытьи и представления не имел, какие ошеломляющие события происходили рядом. За это время Западный гун Чжаоян несколько раз присылал ко мне тех трех врачей, но, ни как они выглядели, ни что говорили, я не помню. О том, что один из них, придворный врач Ян Дун, подмешал мне яд в питье, я узнал лишь позже от Яньлана. Яньлан весь дрожал, когда под большим секретом рассказывал мне об этом и том, как это пытались скрыть. Ему велели молчать под страхом смерти. Я тогда только начал оправляться от болезни и помню тишину, царившую в то утро в усадьбе Западного гуна, и то, как меня, словно шипами, покалывали пробивавшиеся через окно слабые лучи солнца. Когда я выхватил из ножен украшенный драгоценными камнями меч, который лежал рядом с подушкой, и разрубил стоявшую рядом цветочную подставку, Яньлан так перепугался, что рухнул на пол и стал умолять не называть его имя, когда буду призывать виновных к ответу.
Я потребовал к себе цензора Ляна и остальных чиновников, которые по моему искаженному гневом лицу тут же поняли, в чем дело. Упав на колени у моей кровати, они стали ждать наказания. Только бородатый Западный гун Чжаоян, с торчащими, как мечи, волосами на висках, в белом одеянии и черных сапогах, опустился на одно колено у дверей, держа руки за спиной, словно что-то пряча.
— Что у тебя в руках, Западный гун Чжаоян? — спросил я, наставив на него меч.
— Голова моего придворного врачевателя Ян Дуна, — проворчал он, резким движением подняв руки вверх. Да, действительно, окровавленная человеческая голова. Глаза Западного гуна почему-то затуманились слезами. — Я, Чжаоян, сам казнил его, — возвестил он, — и явился с повинной бить челом вашему величеству.
— Значит, ты приказал Ян Дуну отравить меня? — осведомился я, повернувшись к нему спиной, чтобы не видеть отрубленной головы. Я боялся, что меня снова начнет тошнить. Заслышав короткий издевательский смешок Чжаояна, я в ярости обернулся: — Это что еще за смех? Как ты смеешь смеяться надо мной!
— В премудрости вашей, государь, вам должно быть известно, что я не осмелюсь смеяться над вами. Я печалюсь, что по молодости лет вы, ваше величество, не знаете житейских истин, не можете уберечься от сил природы и мечей врагов и разобраться, что к чему. Прикажи я отравить вас, если бы я действительно желал смерти государя, стал бы я делать это в собственной усадьбе? Да еще руками своего придворного врачевателя? Не лучше было бы воспользоваться для этого вашей развлекательной вылазкой на праздник «лабацзе»?
На миг я онемел. Видать, известия о моей недавней шалости все же достигли ушей Чжаояна. Распростершиеся в ногах моего ложа чиновники старательно хранили молчание. Полагаю, они боялись оскорбить высоконравственного и высокочтимого Западного гуна Чжаояна.
— Почему же тогда придворный врачеватель Ян Дун замыслил дурное против меня? — поинтересовался я, успокоившись.
— Кто берет в руки меч, от меча и урон имеет, государь. Придворный врачеватель Ян Дун
