ХРОНИКА РУССКОГО

товарища по службе Василья Попова, издал прежде его Славянскую мифологию), но примечательный тем, что автор, после годичного пребывания своего в Геттингене, прилежно посещавший профессорские лекции, при весьма слабом знании сначала немецкого языка, мог сделаться немецким автором и получить право гражданства в Лейпцигском каталоге! Впоследствии немец Аллер перевел его книгу на русский язык! Я всегда жалел, что не мог еще бросить цветка на гроб моего Агатона! Жизнь его прошла в сильных впечатлениях и в грустных предчувствиях сперва в Москве, потом вместе со мною в Геттингене, на Гарце, в землях славянских и в Венгрии и в Венеции. Мы расстались в Вене; я возвратился на родину, потеряв брата, друга его; Кайсаров - в Геттинген. Кончив там академический курс, он поехал в Англию; в Шотландии сделали его гражданином города Думфриса, в России - профессором русской словесности в Дерпте. Отсюда, вопреки моему предчувствию, неодолимое влечение, в самом пылу народной войны, умчало его от тихих муз в стан воинский, где Кутузов, по его предложению, устроил походную типографию. {14} Но перу еще не было дела в стане русских воинов; в Андрее Кайсарове снова загорелся дух воинский, и, в отряде брата, взлетел он на воздух с пороховым ящиком! Мир рассеянному праху твоему, мой милый, ранний, незабвенный друг!}

XIX. ХРОНИКА РУССКОГО В ПАРИЖЕ 1

Шанрозе. 10 июля/28 июня 1841. Третьего дня собрался я в Академию слушать Сент-Олера и Роже, чтобы оттуда ехать прямо сюда, как вдруг - неожиданная радость! мне приносят три пакета с книгами и журналами из Петербурга и два пакета с письмами из Петербурга и из Москвы. За час перед тем я получил письмо от Жуковского, из Дюссельдорфа, первое по наступлении его законного счастия! И какое письмо! Душа Жуковского тихо изливается в упоении и в сознании своего блаженства. Я понял, читая его, по крайней мере половину моей любимой фразы: 'Le bonheur est dans la vertu, qui aime… et dans la science qui eclaire'. Но било час пополудни, и я побежал с моими едва раскрытыми сокровищами в Академию, оставив печатный груз моему камердинеру, который должен был меня ожидать у железной дороги.

Я нашел академическую ротонду и боковые ложи почти наполненными. Дипломатический корпус почтил общим присутствием своего собрата; даже Апони с семейством и с нашими петербургскими красавицами. Он и папский нунций видели в академике бывшего посла при дворах их. Были и представители духовенства: наименованный епископ d'Evreux (приходский священник св. Рохуса, Olivier) и прочая сен-жерменская аристократия в блестящих своих представительницах заняла почти все полукружие. Многие, как например Циркур и проч., приехали из окрестностей Парижа, из Версали, Сен-Жермена, St. Cloud. Милое семейство Сент-Олера окружено было его ближними и приятелями: герцогом Деказом, канцлером Пакье и проч. Тут находились все академические знаменитости: Вильмень, РойеКоллар, Кузень, Росси; Гизо подсел к своему новому собрату и подчиненному и старинному приятелю; Моле издалека присматривал за ними и шептался с Р.-Колларом; даже герцог Броглио присоединился к академикам. Под кафедрою оратора - все постигнувший и во всем участвующий Гумбольдт. Виктор Гюго с полуоткрытым, широким лбом вошел не без расчета после других, и публика тихо прожужжала его имя.

На трибуне явились канцлер Академии Скриб, Lebrun и - Роже, председатель: он открыл заседание, и молчание воцарилось. Я не хочу сообщать вам по-прежнему подробных выписок из речей нового бессмертного и его приемщика, кащея-Роже: вероятно, сегодня же выйдут статьи в 'Дебатах' Филарета Шаля или Сен-Марк-Жирарденя, коих я заметил в ротонде, а в 'Revue des deux mondes' прочтете вы речи вполне. С.-Олер не произвел, конечно, всеобщего энтузиазма, ни громких, повсеместных рукоплесканий, но его слушали с глубоким вниманием, одобряли часто. {1} Оратор начал панегирик Пасторе его биографиею, или, лучше сказать, его послужным списком, ибо жизнь его почти началась службою. В самой первой молодости Пасторе уже был 'hornme public' и в важнейших делах государственных. Он родился в 1756 году. Был адвокатом, советником в суде, поэтом… Издал том стихов, перевел Тибулла, написал рассуждение о _Морских законах_ и заслужил три медали за три ученые диссертации; был собеседником и приятелем Бюфона, Даламбера, Лапласа, Шамфора, Делиля, Ласепеда и многих других совоспросников века того, и 25 лет был уже академиком и судьею! 'Il fit deux parts de son terns: aux affaires et aux lettres'. Он написал примечательную по тому времени книгу: об _Уголовных законах_, под неизбежным влиянием XVIII столетия (sous l'influence des opinions dominantes): но существовавшие злоупотребления выведены в ней с силою и смелостью. Филанжьери, Бекариа, упредившие своих современников в теориях уголовного законодательства и гражданского человеколюбия, ободряли молодого своего сотрудника в запоздалой тогда Франции. Пасторе оправдал их бескорыстную похвалу не только сочинениями, но и поступком: он дал убежище сыну Филанжьери… {2}

Но впоследствии канцлер de la Restauration изменил первоначальным теориям своим, коими отличался как депутат города Парижа. История, сохранив для потомства смелый поступок его, когда Пасторе, в страшную годину политического искушения, в бурном национальном собрании, сел подле Лудовика XVI, заметит в нем какой-то _политический дуализм_, объясняемый, но не всегда извиняемый _духом времени_. Пасторе укрылся на время от бури в тихие объятия муз и природы в Италии. В Венеции, во Флоренции занялся он греческим и армянским языками, собирая материалы для своей 'Истории законодательства'. Он возвратился в Париж в 1800 году, но без всякой симпатии к Наполеону. 'Il voulait servir dans des emplois qui ne compromettraient pas ses principes'. Четыре года на профессорской кафедре преподавал он Пуфендорфа, Гроция и объяснял трагедии Корнеля ('Le grand Conde trouvait aussi dans Corneille d'utiles lecons!'). Пасторе нашел себе достойную подругу в m-lle Piscatory. (Вдова его - тетка известному депутату, посланному недавно в Грецию. Я сожалею, что ни один из ораторов не напомнил при сем случае публике, что г-жа Пасторе по добродетелям христианской жизни своей заслуживает не только благодарность Франции, но и самой Англии, подающей Европе пример в своих филантропических институтах: я когда-то уже писал к вам, что первая _мысль-чувство_ о приютах для малолетних (les salles d'asyle) пришла не англичанам, а молодой француженке, г-же Пасторе: она из Парижа, во время революции с площади Лудовика XV, где и теперь живет, перенесла мысль сию в Лондон, сперва безуспешно привила ее к английской почве, возвратилась с нею в Париж; завела и здесь, сначала с малым успехом, приюты, ныне процветающие почти во всех европейских государствах и в нашей благословенной России). {3}

Пасторе продолжал профессорствовать и ничего не требовать от Наполеона, но император сделал его сенатором. Потом он служил Лудвигу XVIII avec preference et devouement. Louis XVIII et Charles X l'apprecierent. Он был возведен в достоинство пера, вице-канцлера и в 1826 году - канцлера Франции. En 1830 il refusa de suivre une nouvelle fortune, и скончался в сентябре прошлого года. Смерть застала его над 11-ю частию его 'Истории законодательства', из коей Сент-Олер прочел нам несколько красноречивых строк. {4} В заключение дипломат-академик, определив значение и цель политики 'conduire sans violence les peuples', упрекнул Наполеону за нелюбовь его к так называемым идеологам, намекнул на некоторых из своих товарищей по Академии и по дипломации, и в министерстве. {Sur ces bancs… je reconnais, dans les premiers personnages de l'etat, plusieurs des chefs de notre litterature. Ce n'est plus comme au terns du cardinal de Richelieu, votre illustre fondateur, par une adoption courtoise, ou a titre de protecteurs que les ministres entrent a lacademie. Des titres litteraires serieux leur en ouvrent lentree…'.} Гизо, Моле, Кузень, Вильмень, казалось, потупили глаза в землю. Сент- Олер напомнил прелестный аполог Шиллера о поэте: 'Где был ты?'. {Ou done etais-tu, mon favori, спросил Юпитер поэта, quand les, honneurs et les tresors furent distribues par mes ministres? - Helas! repond le poete; j'etais aupres de toi, e'est la cause de ma misere!' Telle ne sera point, parmi nous, votre condition, poetes, orateurs, philosophes, qui savez instruire et emouvoir le peuple, dans les chaires, au forum, au theatre etc…'.} У многих дам навернулись слезы, когда он, сказав несколько слов о себе, о тихом семейственном счастии после бурной политической жизни, кончил приветствием и благодарностию Академии, qui lui apparut comme l'arc-en-ciel pendant Forage. Он применил к ней слова Тертулиана: 'Elle est douce, patiente, parce qu'elle est immortelle'. Это были последние слова оратора. {Il me sembla que vous veniez d'assurer le bonheur du reste