de ma vie. L'academie m'apparui comme l'arc-en-ciel pendant l'orage; je la parai de tout le charme de l'activite et du repos, de la gloire et des affections douces. Je le savais, Messieurs, dans cette illustre compagnie, ou tous les systemes politiques, philosophiques et litteraires sont representee par leurs chefs les plus eminens, vous apportez des convictions puissantes (?), des principes inebranlables (!) et cependant la plus intime cordialite preside touiours a vos debats. (!!) Personne ici ne rencontre d'adversaires, et s'il est permis, sans blaspheme, de rappeler avec votre devise la pensee de Tertullien, j'oserai dire de l'Academie. 'Elle est douce, patiente, parce qu'elle est immortelle'.}
Старик Роже извинялся, что по болезни не может сам прочесть своей речи, и поручил чтение канцлеру академии Скрибу. Он исполнил это поручение со всем талантом комического автора, наставника актеров и водевилистов. Роже начал речь свою неизбежным панегириком новому товарищу, а за него и его предку, в V колене, {'Vous ramenez aujourd'hui sur la liste de Tacademie le nom d'un de ces hommes Ingenieux, qui, dans un siecle plein d'elegance et d'urbanite, se fit remarquer par les agremens de l'esprit comme par l'amenite du caractere, et, qui sans avoir jamais eu rien a d emeler avec l'envie. sans avoir jamais pretendu a la renommee das grands ecrivains du siecle de Louis XIV, au milieu desquels s'ecoulerent ses longues annees, eut pour tant le secret plutot que l'art d'arriver porte par eux-memes, et presque sans le savoir, a la posterite'.} un de ces hommes ingenieux, qui eut le secret, plutot que lart d'arriver a la posterite, par quatre charmans vers a la Duchesse de Maine. Сам Вольтер вписал его имя в 'Храм вкуса'. 'Теперь мы в другой эпохе', - сказал Роже. Он бросил какой-то неверный взгляд на новую литературу, коей представитель, Гюго, исподлобья на него косился (Роже был одним из упорнейших противников принятию его в Академию). Речь его, как долговременного собеседника знаменитостей литературных прошедшего и настоящего века, наполнена любопытными анекдотами и замысловатыми
Как верный представитель галликанского благочестия, Роже, похвалив Сент-Олера за его классическую любезность и за его старинную lirbanite (ancienne urbanite), напомнил, что Сент-Олер заслужил уважение св. отца, как дипломат и человек. (Я приехал в первый раз в Рим во время его посольства и не забуду завтрака на развалинах Саллустиевой виллы, Сент-Олеру принадлежавшей). Роже рассказал также и о благородном поступке Сент-Олера в поручительстве его за роялиста Ривьера (Riviere) в 1804 году, и под конец коснулся слегка его 'Истории Фронды', на сих днях вновь напечатанной. {6} Я радовался счастием его милого семейства. M-me St. Aulaire оставила Вену, чтобы хлопотать здесь за мужа, и избавила его от кандидатских визитов.
Лучшие комплименты Роже памяти Пасторе состояли в анекдотах из благотворительной жизни его; но и он и Сент-Олер забыли или не хотели напомнить нам, что Пасторе-будущий канцлер de la Restauration, сочинил известную надпись над парижским Пантеоном: 'Aux grands hommes - la patrie reconnaissante'. (Едва ли в комитете, рассматривающем предварительно речи академиков, не отсоветовали упомянуть о сем?). Странная участь Пантеона и в Риме и в Париже, заметил, кажется. Ампер в салоне Рекамье: там служит он памятником раболепства (Агриппы к Августу), здесь воздвигнут сей храм _всем богам_ тогда, когда ни одного не оставалось во Франции! Марата выкинули из Пантеона; Мирабо куда-то скрыли. Вольтер и Руссо, кажется, еще под его сводами; Наполеон присудил его вечному покою безмолвных членов Совета.
Я уже купил для тебя перевод Альфиеровых записок de Latour, моего приятеля. {7} Он учитель принца Montpensier, живет во дворце, любим королевой, которая поручает ему добрые дела, и, несмотря на это, все его любят, и даже журналисты не ругают ни прозы, ни стихов его, коих он издал томик. Без меня кто-то заходил ко мне сказать, что он едет в Петербург и через час опять зайдет: оттого и сажусь все заготовить, хотя и не кончил ничего. Все тихо в Париже, и я не обязан являться в большое общество, ибо нет его. Я совершенно согласен с тобою за Суме, но только ты не отдаешь справедливости поэзии в некоторых отрывках. {8} Он точно поэт и в вымыслах, и в языке! Я прочту завтра твою французскую выходку на него Шатобриану и Баланшу у Рекамье. {При письме нашего парижского корреспондента получена биография Бальзака, принадлежавшая Собранию жизнеописаний знаменитых современников французских Как любопытную новость, мы сообщаем ее читателям 'Современника'. - Ред.}
Э. А.
2
Париж. 1841, ноября 12/октября 31. Я все роюсь в своих старых бумагах и нахожу беспрестанно сокровища. Передо мною два письма наших первоклассных поэтов: Батюшкова из Неаполя, от 10 генваря 1820 года и Пушкина из Бессарабии, от 21 августа 1821 года. {9} Письмо Пушкина _не велико, но ноготок остер_. Батюшкова письмо как-то невесело, хотя он еще жил тогда в литературном мире и под небом Неаполя. Пеняя мне за мое молчание, он говорит: 'Одни письма друзей могут оживлять мое существование в Неаполе: с приезда я почти беспрестанно был болен и еще недавно просидел в комнате два месяца'. Прочитав сии строки, я упрекнул себя в какой-то виновности его последующего бедствия; но кто угадает в Петербурге, в шуму и рассеянии жизни нашей, потребность сердца больного друга на чужбине? Но, повторяю, Батюшков жил еще жизнию души и ума в Неаполе. 'Вы читаете Данта, - продолжает он, - завидую вам. Кто писал критику на Историю Карамзина в журнале Ученых? Что говорят о ней в Париже, и нравится ли перевод?'. Он еще и в поэзии, и в истории, и в судьбе отечественной литературы принимал искреннее участие! Он расспрашивает о рассеянных в мире приятелях.
Вчера я видел опять Рахель в Марии Стуарт, a Maxime в Елисавете, но не высидел всей пьесы, хотя и в обществе с умными дамами. Я дождался блистательного поединка двух королев и ушел немедленно по одержанной победе Мариею, в полном восторге от ее таланта. Она совершенно уничтожила свою соперницу, хотя кое-где и слышны были рукоплескания Максиме.
Недавно был у меня Raynal, издатель дяди своего Жубера, который скоро выйдет в двух частях. Мы долго разговаривали с издателем о друзьях Жубера: знаете ли, как он ценит Шатобриана? Фонтан, восхищаясь 'Гением христианства' друга своего, спросил Жубера, что он думает об этой книге. 'J'y ai trouve une belle page', - отвечал Жубер, и Фонтан более от него не добился. Но Шатобриан может утешить себя тем, что друг его был строг и к Расину. Письма к Моле будут также напечатаны, и особливо те, в коих он разбирает книгу его, при Наполеоне написанную, о формах правления, за которую недавно автору досталось от журналистов. Удивительно, что сам Моле спешит печатанием сих писем! Строгий приговор найдете вы и Сен-Мартеню, хотя
В салоне Ансело встретил я возвратившегося из Италии Беля (Стендаля). {10} Он постарел и едва ли не охилел и умственно, но бегает за умом и за остротами по-прежнему. Он описывал Didier автору 'De la Rome souterraine' и мне _Флорентийский Собор Ученых_, бывший недавно под покровительством великого герцога Тосканского: хвалит его за радушие, с коим угощал он съехавшихся с концов земли ученых, литераторов и дилетантов. Дворцы, сады, музеи, галереи - все было отдано в распоряжение комитета. Для материальной жизни устроена была дешевизна во всем; для нравственной и интеллектуальной - свободомыслие и свободоболтание. Но почти никто не употребил этого во зло: все положили хранение устам своим.
Мне принесли каталог
