Сундук окованный в угле,На зеркале слой липкой пыли,Тарелка с дыней на столеИ под окошком три бутыли.XIВот — кипы пестрые бумаг,Записок, счетов, приказанийИ рапортов… Я сам не врагСтепных присылок — и посланий.А вот и ширмы… наконец,Вот шкаф просторный, шишковатый…На нем безносый, бородатыйБелеет гипсовый мудрец.Увы! Бессильно негодуя,На лик задумчивый гляжу я…Быть может, этот истукан —Эсхил, Сократ, Аристофан…И перед ним уже седьмоеКолено тучных добряковРастет и множится в покоеСреди не чуждых им клопов!XIIПомещик мой достойно, важно,Глубокомысленно курил…Курил… и вдруг зевнул протяжно,Привстал и хрипло возопил:«Эй — Васька!.. Васька! Васька! Васька!!!»Явился Васька. «ТарантасВели мне заложить». — «Сейчас».«А. что? починена коляска?»«Починена-с». — «Починена?..Нет — лучше тарантас». — «Жена, —Подумал он, — вернется к ночи,Рассердится… Но нету мочи,Как дома скучно. Еду — да!Да, чёрт возьми — да!» Но, читатель,Угодно ль вам узнать, кудаСпешит почтенный мой приятель?XIIIТак знайте ж! от его селаВерстах в пятнадцати, не боле,Под самым городом жилаПомещица — в тепле да в холе,Вдова. Таких немного вдов.Ее супруг, корнет гусарский,[Соскучившись на службе царской]Завел охоту, рысаков,Друзей, собак… Обеды, балыДавал, выписывал журналы…И разорился б, наконец,Мой тороватый молодец,Да в цвете лет погиб на «садке»[7],Слетев торжественно с седла,И в исступленном беспорядкеОставил все свои дела.XIVС его-то вдовушкой любезнойПомещик был весьма знаком.Ее сравнил остряк уездныйС свежепросольным огурцом.Теперь ей — что ж! о том ни слова —Лет по́д сорок… но как онаЕще свежа, полна, пышнаИ не по-нашему здорова!Какие плечи! Что за стан!А груди — целый океан![8]Румянец яркий, русый волос,Немножко резкий, звонкий голос,Победоносный, светлый взор —Всё в ней дышало дивной силой…Такая барыня — не вздорВ наш век болезненный и хилый!XVНе вздор! И был ей свыше данВеликий дар: пленять соседей,От образованных дворянДо «степняков» и до «медведей».Она была ловка, хитра,И только с виду добродушна…