Поезд уходил в первом часу ночи, но Гертруда Иоганновна приехала на вокзал часов в девять, нашла в переполненном зале ожидания освободившийся угол скамейки, присела, положив на колени маленький чемоданчик, с такими ходят спортсмены на тренировки, придерживая крышку указательным пальцем, чтобы не открылась.
Кругом сидели пассажиры с чемоданами, баулами, мешками, корзинами, узлами. Они с подозрением косились на худенькую женщину с легкой сединой в светлых волосах, с хмурым отчужденным взглядом больших серых глаз. Такой взгляд отбивает охоту перекинуться словом-другим. Да и одета женщина странно, грубые солдатские сапоги и видавший виды ватник никак не строятся с ярко-голубой тяжелого шелка юбкой. Впрочем, все за войну пообтрепались. Да и вещичек у нее - кроха чемоданчик. Несолидно.
А если бы знали, что в чемоданчике всего-то пара белья, штопаные чулки да красная коробочка с орденами!…
Никто не провожал Гертруду Иоганновну. Кто ж ее провожать будет, если она в Москве одна- одинешенька? И никто не встретит ее в Гронске. Кто ж ее будет встречать, если никто не ждет?
Вот и притащилась она на вокзал пораньше, деваться-то некуда!
День выдался суматошным. Решение ехать в Гронск пришло внезапно. То ли озарение, то ли затмение. Верно, назревало оно подспудно, толкала к нему теперешняя ее жизнь. Словно бы не нужна никому. Там, в Гронске, в период оккупации было трудно, ох как трудно! Вспоминаешь - и не веришь! Сама не веришь. А рассказать кому!… Ведь в обнимку со смертью жила. Одно слово неосторожное, неверный шаг - и конец! Но жила!… А теперь?
Месяц на работу оформляли. Ей бы тогда и насторожиться! Месяц приходила изо дня в день в отдел кадров к полной женщине, чью фамилию никак не могла вспомнить. Встречала холодный взгляд за толстыми стеклами очков. 'Завтра, милочка. Все не так просто. У нас, между прочим, и фронтовые бригады формируются'.
Ждала терпеливо. Кончились продуктовые карточки, полученные в штабе партизанского движения. Стукнуть бы кулаком по столу! А может, и верно все не так просто? Проверяют. Проверят - и образуется.
В коридоре Управления цирками полно народу, приезжают, уезжают, стоят в очередях в кассу, бегают из кабинета в кабинет с бумагами, собираются группками, галдят, целуются встречаясь, целуются прощаясь. Расступаются перед именитыми, пропускают без очереди: имя! Знакомых лиц почти нету. А и встретишь - здравствуй и прощай. Смотрят удивленно. Словно она с неба свалилась. И не расскажешь - где была три года, что делала. Да и рассказывать не хочется, чтобы не насторожить немецким своим акцентом.
Надо было, когда в отдел кадров шла, ордена надеть. Постеснялась. Неловко как-то напоказ, вот, мол, глядите, какая я!
Однажды в коридоре она натолкнулась на своего директора, Григория Евсеевича Лесных. Так внезапно и неожиданно, что оба остановились.
– Гертруда! Живая! - наконец воскликнул директор, обнял ее и ткнулся холодным носом в щеку. - Гертруда! Ах, как же это хорошо! И мальчики здесь?
Ей так давно никто не радовался, что горло перехватил спазм, и она прикусила губу, чтобы не разреветься. Она смотрела сквозь слезы на осунувшееся, серое лицо Григория Евсеевича и только кивала.
– Что, шибко переменился? Никогда толстым не был. Замотался. А ты поседела, что ли? - Он отстранился и внимательно оглядел ее. - Ну чистый мальчишка! А где Петр и Павел - день убавил?… Давно в Москве?… Пойдешь в мою фронтовую бригаду. И слушать не хочу!… Ты и мальчики - конный номер. Правда, перевозить лошадей сложно… А! Что-нибудь придумаем!… Не боги горшки!… Есть кураж?… Слушай, - Григорий Евсеевич отошел на шаг и оглядел ее всю сразу, как бы оценивая, - ты почему в военном?
Гертруда Иоганновна улыбнулась:
– А нет ничего другого…
– Это в каком смысле?
– Нету…
– Дела-а… Ничего. Пошьем. Лесных не откажут! - Он подмигнул. - Такой номер сделаем!
– Григорий Евсеевиш, нету малтшиков в Москве… Я одна…
– Нету?… А где ж они?
– Петя не знаю. А Павлик… Это ошень долго… - Она покосилась на снующих кругом.
Григорий Евсеевич взял ее за руку и потянул за собой.
– Идем. Идем, идем!…
Кто-то окликнул его. Он обернулся.
– Занят. Прости. Завтра. Все дела завтра.
Он вывел Гертруду Иоганновну на улицу, спросил:
– Обедала?… - И не дожидаясь ответа, сказал: - Идем. Тут за углом такая столовка!
Гертруда Иоганновна решительно остановилась, отвела взгляд на стену противоположного дома, будто там бог знает как интересно. Обронила тихо:
– У меня нет картошек.
– Как это нет?
– Отдел кадров оформляет…
– Черт с ним, с отделом кадров! - воскликнул Григорий Евсеевич. - Столовка без карточек. Идем.
Он привел ее в маленькую учрежденческую столовую, она не обратила внимания на название учреждения. Повесил свой плащ и ее ватник вешалку. Усадил за маленький, покрытый несвежей скатертью столик.
– Посиди, я сейчас.
Гертруда Иоганновна следила за ним взглядом, как он торопливо пересекает зальчик, подходит к официантке, что-то говорит улыбаясь. И уходит вслед за ней в дверь, ведущую, очевидно, на кухню.
И вдруг ей показалось, что она уже была в этой столовой, давным-давно. И так же торопливо шел Григорий Евсеевич к той же официантке и говорил ей что-то. А рядом сидели Иван и мальчики. Мальчики под столом тихонько пинали друг друга, а лица у них были благодушно-каменные, словно ничего не происходит под столом, а сидят они чинно-благородно. Такие условия игры.
Сердце превращается в крохотный комочек, вытолкнув всю кровь, и кровь приливает к щекам, к горлу, она чувствует ее жар. Трудно дышать. А сердце словно окаменело, остановилось. Последнее время у нее бывают эти странные приступы. Надо посидеть тихонько, расслабившись. Оно пойдет, сердце, пойдет…
Вернулся Григорий Евсеевич. Лицо у него было такое, словно он дрался там, на кухне, и победил. Следом шла официантка с подносом, на котором стояли тарелки.
Гертруда Иоганновна ела старательно и неторопливо. Григорий Евсеевич хлебал суп быстро, словно боялся не успеть опорожнить тарелку. Да еще рассказывал какие-то истории, которые случались с цирковой бригадой на фронте.
Гертруда Иоганновна почти не слышала, он понимал, что она не слушает, думает о чем-то своем, и все говорил, говорил, стараясь бессознательно отвлечь ее от ее мыслей, понимал, что они мало радостные.
Ей было неловко, что она не слушает директора, но ничего Гертруда Иоганновна поделать с собой не могла. Слово 'фронт' сразу вызывало в памяти уход Ивана, его глаза, теплые, такие родные губы… Она пережила его смерть и его воскресение, ни разу так и не повидав мужа, даже не зная, где он, что с ним. А теперь еще и Петя на фронте. А за линией фронта, где-то там, в Германии, Павел.
И ничего-то, ничегошеньки она не знает ни о ком. Она оторвана от них, и нет, наверное, ничего горше этой пустоты вокруг. Даже в Гронске, в фашистском замкнутом круге, который все сужался и сужался, как петля, накинутая на шею, ей не было так одиноко, так худо.
После обеда она почувствовала предательскую слабость: отвыкла за эти дни от сытной еды. Когда вышли из столовой на шумную залитую мартовским солнцем улицу, она внезапно остановилась и глубоко вздохнула.
– Ты что, Гертруда?
