гостиницей, где я жил вместе с сестрой и мамой. Я был очарован женщиной, которая там работала. Она двигалась, говорила и даже пела так, словно находилась не в маленьком магазинчике, а на огромной сцене. Мне приходилось видеть, как дородная и кокетливая примадонна изображает на сцене Кармен, и казалось, что моя знакомая просто создана для этой роли — крестьянская блузка, до такой степени протертая на плечах, что виднелись полукружья большой груди; черные волосы, стянутые сзади в конский хвост, который едва ли не сам по себе вспрыгивал ей со спины на плечо, где устраивался, как любимый зверек, пока она терлась о него щекой; тонкая талия, по-садистски стянутая крепким черным поясом со шнуровкой спереди; широкие покачивающиеся бедра под длинной юбкой, которая обвивала ее тщательно проглаженными складками; и маленькие плоские ступни с крашеными ногтями, обутые в сандалии, коим она оставалась верна даже в снежные дни. Она поливала себя духами с сильным запахом вожделения, внушавшем мысль не о девушке и не о матроне, а скорее о перезрелой кокетке из тех импозантных красавиц, которых в девятнадцатом веке вполне мог бы взять себе в любовницы какой-нибудь слабовольный король. Это благоухание, столь же бесстыдное, как и ее полуобнаженное тело, вздымалось волнами, дабы утаить — или улетучивалось, дабы обнаружить — другой неизменный ее аромат, запах зажженных сигарет. Она могла часами сидеть с раскрытой книгой на высоком табурете за прилавком, болтать ногой, пиная свою плиссированную юбку, и одну за другой вонзать сигареты в маленькую черную пепельницу из нью- йоркского ресторана. Я видел по телевизору, как хозяин нью-йоркского ночного клуба представляет зрителям знаменитостей; ныне почти такой же романтический ореол окружал эту курящую женщину. Все ее окурки были перепачканы кроваво-красной губной помадой. Растущая гора тлеющих окурков походила на разрытый могильный холм, жуткое корыто с четвертованными телами.
Затягиваясь сигаретой, она мурлыкала что-то гортанным голосом, потом выпускала дым, откашливалась и делала паузу; брови ее взвивались, дрожащая верхняя губа кривилась с одной стороны, открывая крупный, весь в красных пятнах передний зуб, отвисала челюсть, выпрямлялась спина, сотрясались мощные плечи — и раздавался невероятно высокий звук головного регистра. Потом бойко, на одном дыхании, несколько тактов из гнусавого Гуно, гаммы исполненные в виде приглушенного вокализа, кое-где прерываемого полнозвучной руладой (темные рукава с малиновыми разрезами), потом короткое „тра-ля-ля“… Она перелистывала страницу романа и машинально тянулась к дымящейся пепельнице.
Лишенная музыкального слуха низкая батарея, протянувшаяся вдоль витрины, позвякивала и шипела. Кто-то входил, и весело звенел колокольчик. Холодный воздух в клочья разрывал искаженные, изменчивые узоры голубоватого дыма. Женщина откладывала книгу и проворно бросалась встречать покупателя. Ее тело, в покое казавшееся гигантским, в движении обретало балетную легкость. Она наклоняла голову набок и улыбалась. В свете холодного зимнего солнца мне был виден толстый слой прессованных румян, покрывавший ее лицо и шею, но не доходивший до плеч. Неестественный цвет и румян, и кожи под ними так бросался в глаза, что я застывал в изумлении: эта женщина, должно быть, очень стара, думал я, если ей требуется подобная маскировка.
Меня все в ней интриговало, и я день за днем приходил лишь ради того, чтобы побыть рядом с ней. Я так пристально за ней наблюдал, что забывал о собственном существовании. Благодаря ей у меня появилась другая, лучшая жизнь. Часами простаивал я перед той или иной книжной полкой и читал, пока таял грязный снег на моих башмаках, оставляя черные следы на деревянном полу. Первым делом я снимал шапку с наушниками и запихивал ее в карман. Десять минут спустя я разматывал темно-бордовый шарф. Снималось пальто, падавшее на пол бесформенной массой. Потом бросал на пальто свое смятое тело свитер: неуклюжие борцы. Женщина, напевая что-то себе под нос, ставила на плитку маленькую никелированную кастрюльку. Верхняя треть каждого оконного стекла запотевала; в результате прохожий покрывался как мутными, так и прозрачными полосами, на его шее виднелись все мелкие подробности, вплоть до щетины, зато лицо было лицом эмбриона, торопливо идущего мимо в своей водяной оболочке. Сгущались сумерки, хотя было всего четыре часа. Мир скрипел от холода и был безнадежно доволен собой. Синие сугробы отбрасывали темно-синие тени, но в магазине было весело и оживленно. Женщина, которую очередной покупатель назвал Мерилин, смеялась над его длинным, невнятным рассказом, и смех ее был упоителен.
На третий долгий день, проведенный мною в магазине, я разговорился с Мерилин. Она отпустила какое-то замечание по поводу книги, которую я полчаса держал в рунах, то и дело украдкой поглядывая на нее и прислушиваясь к ее бессвязному пению и разговору с покупателями. Она сказала мне:
— Я смотрю, вас заинтересовало собрание Бальзака. Это будет весьма удачной покупкой — собрание сочинений всего за сорок долларов. Выходит что-то около доллара за том. Дешевле не бывает. Да и издание изящное, золотое тиснение на коже, хотя кожа, может, и не настоящая. Начало века.
Быстро читать я не умел. На одну книгу у меня порой уходило несколько месяцев. Чтобы одолеть всего Бальзака, наверняка потребовалась бы вся жизнь. Готов ли я был связать себя подобным обязательством, даже не прочитав еще ни одного его романа?
— Как интересно! — сказал я, приученный реагировать таким образом на все, даже на заведомый вздор. — А кто он, этот Бальзак?
Она улыбнулась и сказала, щадя мое самолюбие:
— А, вот это хороший вопрос! Дождемся Фреда. Он нам обоим расскажет.
Фред, как выяснилось, был хозяином магазина. Это был высокий мужчина с клочковатыми рыжими волосами, преждевременно тронутыми сединой, и угреватой кожей, облаченный в сомнительной чистоты рабочую одежду и обладавший массой случайных обрывочных сведений, коими забивал себе голову, одновременно пряча (в карманы выцветшей синей рубашки, мешковатых брюк военного образца, голубого жилета от одного поношенного костюма или коричневого жакета от другого) узенькие полоски бумаги с беглыми заметками для своих рассказов. Полоски были пяти различных пастельных тонов. Я до сих пор не знаю, то ли это разнообразие соответствовало некой системе, то ли попросту позволяло придавать выбранную наугад окраску мыслительным процессам столь возвышенного свойства, что в противном случае им грозило бы серое однообразие — естественно, в том возрасте я был не в состоянии его судить и мог лишь смотреть на него с благоговением.
Взгляд его глаз, увеличенных толстыми стеклами очков, ни разу не встретился с моим. Во время разговора он пристально всматривался в точку ровно на фут левее моей головы. Голос у него был столь мягкий, тихий и невыразительный, что на него вполне можно было не обращать внимания, если бы его не слушала с таким почтением Мерилин. Поскольку она все делала в театральной манере, „слушание“ тоже приходилось изображать пантомимой: она стояла, как школьница, и крепко сжимала опущенные ладони в перевернутом молитвенном жесте. Она поджимала губы и опускала голову. В разгар Фредова бормотания наступал момент, когда голова ее начинала бешено трястись, а из глубины гортани исходили странные одобрительные модуляции, которые на бумаге можно отразить лишь как „М-м-н-н“ и которые, начавшись на высокой, удивленной ноте, переходили постепенно к более низким, утвердительным — а потом и вовсе превращались в низкое хрюканье, в коем ненароком звучала грубость: „Конечно. Это всем известно. Валяйте дальше“. Делалось все это крайне неумело. Мерилин и вправду переигрывала так, что становилось смешно — точнее, могла бы переигрывать, беспокой ее хоть немного производимое ею впечатление. Дело в том, что ей хотелось лишь соответствовать той роли, которую она одновременно и выдумывала, и исполняла.
Истинный масштаб этой роли прояснился лишь с годами. Как я узнал впоследствии, она вообразила себя гризеткой из оперы девятнадцатого века — то ли Мими, то ли Виолеттой, то ли Манон. Как и они, она была импульсивна, сердобольна, безнравственна и набожна. Как и они, она должна была оставаться вечно молодой — отсюда ее кричащие наряды и картинные жесты, отсюда лихорадочные проявления энергии (люди средних лет воображают, будто молодые энергичны).
Позже, много позже, когда мне было шестнадцать, восемнадцать и двадцать лет, я встречался с ней в центре города, где она работала в музее. В разгар пасмурного зимнего дня мы шли в безлюдный бар и пили „манхеттен“ (я помню, потому что этот коктейль был первым напитком, который я когда-либо заказывал). В другой день я был на концерте в публичной библиотеке, где она пела мадригалы — сие мероприятие было затеяно совместно с демонстрацией одной страницы, исписанной рукой этого урода Гесуальдо. Она почти не изменилась — вздымающаяся полуобнаженная грудь, взгляд, обращенный в собственную душу, дрожащая верхняя губа, приподнимавшаяся сбоку, пока вдруг не оказывалась вывернутой наизнанку, лицо, неправдоподобно желтое от грима, и волосы, накрашенные в недолговечный иссиня-черный цвет, наряд
