оглушительным безумием священной войны возносился и опадал спокойный голос возглавляемого Лазаро хора. Где — как молила Карла — Матиас должен выжить.
Неудержимый хаос правил на поле боя. Карла никак не могла понять, в чем здесь смысл, увидеть, на чьей стороне перевес. Она пошла вслед за остальными, когда Лазаро повел отряд раненых к лестнице в стене. Они разошлись по стене налево и направо, растянувшись вдоль парапетов на посту Франции, на посту Оверни и Италии. Некоторые несли аркебузы, порох и пули. Те, кто был в силах, спустились по лестнице и ринулись в рукопашную, где, как видела Карла, тут же и погибли. Алые накидки оставшихся были видны через амбразуры, безжалостное солнце сверкало на их шлемах. Турецкие мушкетеры осыпали их градом пуль, и, хотя многие из раненых упали, те, кто остался стоять, не дрогнули. Если они сумеют принять пулю на себя, считали люди на стене, значит, они погибнут не напрасно.
Карла довела слепого юношу до места и спустилась по лестнице. Если она вернется в госпиталь или же отправится искать Ампаро, никто и не подумает ее остановить. Но общее волнение призывало Карлу: она тоже должна была принять участие в битве. Карла не собиралась убивать, однако же она в первый раз ощутила, насколько сильно воздействуют чары войны. Она увидела рядом с бочонком воды ведро и побежала к нему.
Траурные звуки мусульманских горнов задрожали в затянутых дымом сумерках и замолкли. В свете ярко-красного, клонящегося к горизонту солнца скорбные вытянутые тени падали на равнину Гранд-Терре. Эти тени отбрасывали остатки отступающей турецкой армии, которые устало тащились по черной, кишащей мухами окровавленной земле, будто охромевшие беженцы разоренного монастыря. Они не осмеливались обернуться назад. За спиной у них, брошенные на произвол судьбы, оставались огромные стонущие горы раненых и умирающих, которые шевелились и дергались, словно какие-то фантастические многоногие чудовища, сраженные болезнью. Женщины, с головы до пят покрытые запекшейся кровавой коркой, бродили среди запустения в умирающем дневном свете, шепча мстительные проклятия и перерезая им глотки. На разрушенных стенах у них над головой не было ни одного человека, кто радовался бы, только человекоподобные пугала, слишком измученные, чтобы просто осознать, что они до сих пор живы.
Капеллан прозвонил в колокольчик, призывая на молитву к Пресвятой Богородице. Звук колокольчика эхом разнесся над оскверненной землей, словно набат, который должен призвать грешников в Последний день. Истерзанные остатки гарнизона опустились на колени посреди грязной жижи. Клубы едкого тумана поднимались от луж греческого огня, проплывая над головами. Воины снимали шлемы, клали их рядом с собой на землю и осеняли себя крестами. И среди этого приглушенного, полного призрачных теней мрака и гнусности их осипшие голоса подхватывали песнопение и рефрен.
Уступая жалобам своего больного колена, Тангейзер оперся на меч и опустился на колени рядом с Борсом, скорее от изнеможения, чем из благочестия, и он подозревал, что не им одним движет подобный мотив. Борс молился с закрытыми глазами, и Тангейзер не стал тревожить его, пока продолжалась молитва.
— И слово было — Бог.
— И поселился среди нас.
Тангейзер забормотал с остальными:
— Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Jesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, et in horamortis nostrae.
— Помолись за нас, Святая Матерь Божья.
— Чтобы мы были достойны обетовании Христа.
Молитва принесла ему утешение, и какой-то миг он был счастлив, что принадлежит чему-то большему, чем он сам. Но он тут же напомнил себе, что мало чести принадлежать к ряду покойников или же к сообществу безумцев. Его служба Религии окончена. Этой ночью турки будут сидеть у своих костров и размышлять, не задавая вопросов, о непостижимости воли Аллаха. Они будут ухаживать за своими ранеными соотечественниками, помогая всем, чем смогут. Они будут ужинать, стараясь держаться подальше от темноты, как стараются обычно все люди, перенесшие подобное потрясение. И под прикрытием этой самой темноты Тангейзер сбежит. Эта мысль придала новых сил его ноющим конечностям. Молитва Пресвятой Богородице подходила к завершению.
— …пролей, молим тебя, Господи, милость твою на наши сердца, ибо мы те, кому возвестил ангел о Воплощении Христа, Сына Божьего, да послужат страсти Его и крест к вящей славе Его Воскрешения. Через Иисуса, Господа нашего.
— Аминь.
Борс открыл глаза и посмотрел на Тангейзера с неприкрытым изумлением, словно законы Вселенной вдруг изменили заведенному порядку, чтобы позволить ему продлить существование. Он выглядел так, будто только что извалялся в отбросах на скотобойне, но опасных ран не было. Тангейзер кивнул ему.
Борс положил руку на плечо Тангейзера и, опираясь на него, поднял на ноги собственную закованную в железо тушу. После чего протянул Тангейзеру руку и поднял на ноги его. Он посмотрел вверх, посмотрел вниз, в ров, на дымящееся поле боя. Оставшиеся в живых поднимались с колен с озадаченными лицами, словно теперь, когда больше не нужно было убивать, они вдруг лишились смысла жизни. Некоторые озирались по сторонам, высматривая офицеров, чтобы услышать приказ. Некоторые молча глядели на разоренную землю, будто бы опасаясь, что ночная тьма лишит их того, что они видят. Другие так и продолжали стоять на коленях и рыдали, хотя Тангейзер так и не смог понять, от стыда или облегчения.
— Господи, — сказал Борс. — Господи. Да если на ногах осталось хотя бы четыре сотни, я приму ислам, сделаю себе обрезание и все прочее. Помоги нам, Боже, если они снова явятся завтра.
Тангейзер поглядел на холмы на юге, где до сих пор над останками легионов развевалось знамя пророка. В багровеющем небе над головой засиял полумесяц, словно сам космос решил поглумиться над символом Османской империи. Тангейзер отвернулся и покачал головой.
— Сомневаюсь, что они придут, — сказал он. — Рано или поздно придут, это верно, но только не завтра.
— А почему? Посмотри вокруг. Они запросто смогут взять город к завтраку.
— Они воспринимают удары судьбы, подобные этому, одним-единственным образом. Это не просто поражение. Это знак от Аллаха. Они не станут швырять его обратно Ему в лицо. — Тангейзер стянул перчатки и поковылял к бочонку с водой, Борс пошел за ним следом. — Кроме того, завтра мы будем уже далеко, и единственного, чего нам предстоит опасаться, — это морской болезни.
Он раздвинул плечами собравшуюся вокруг бочонка с водой толпу, зачерпнул полный шлем и вылил себе на голову. Его доспехи задымились. Скоро он сможет выбросить проклятые доспехи ко всем чертям; эта мысль приободрила его. Он мысленно велел себе найти время, чтобы помокнуть в любимой бочке. Тангейзер снова наполнил шлем и вылил несколько пинт воды себе в глотку. Вода была такая горячая, что впору заваривать чай, но главное, она была мокрая. Он передал то, что осталось, Борсу, который тоже
