— Так как же вы все-таки сказали ей это?
Мой вопрос, казалось, взволновал его. Непринужденность беседы улетучилась. Правда, похоже, ему была слишком неприятна. Внешне это выразилось в холодности.
— Это не имеет ни малейшего отношения к расследованию обстоятельств гибели моей дочери, инспектор. Тем более сейчас, когда вы этим делом больше не занимаетесь.
— Я считал, что мы просто беседуем.
Склонившись к столу, он пил кофе. Потом из шкатулки на столе вынул маленькую сигару. Предложил сигару и мне. Я отказался и закурил сигарету. Он постепенно успокоился.
— Мы остановились на том, что сказала моя жена вам в тот вечер, — произнес он.
— Она много чего сказала важного, ничего не объясняя. А я был очень усталый тогда. Она говорила, что ваш брак был неудачный, но почему — не сказала. Говорила, что вы человек властный и, так сказать, распространяете власть на сферу интимного, но как именно — тоже не объяснила. Она выдвинула против вас очень серьезное обвинение, но доказательств не представила. В общем, это не было…
— Беседой с человеком здравомыслящим, — закончил он за меня.
— Но что-то в ее словах, несомненно, было правдой. Так мне тогда показалось.
— Какое же серьезное обвинение против меня она выдвинула?
— Она сказала, что вы растлили Катарину.
— Вы ей верите?
— Она не представила доказательств.
— Но вы-то ей верите?
— Я расследую убийства, сеньор доктор. Люди лгут мне не от случая к случаю, они лгут постоянно. А я слушаю, сопоставляю. Снова слушаю. Изучаю свидетельства. Разыскиваю очевидцев. Если повезет, удается раскрыть дело. Но в одном я могу вас уверить, сеньор доктор: если кто-то мне что-то говорит, я не принимаю эти слова на веру автоматически. Если бы я поступал иначе, пришлось бы очистить все наши тюрьмы от воров и убийц, чтобы освободить места для невиновных.
— Что вы сказали ей на это?
Я внутренне вздрогнул. Я чувствовал себя виноватым и как бы ответственным.
— Я посоветовал ей проявить максимум выдержки… нанять адвоката и заручиться свидетельствами.
Он спокойно посасывал сигару — адвокат, нащупавший слабое звено в доказательствах обвинения.
— Совет здравый, — заметил он. — Вы сказали ей, что она обратилась не по адресу, что если…
— Сказал.
— Но почему же, по вашему мнению, она пришла именно к вам, инспектор?
Я молчал.
— Не думаете ли вы, что она пыталась повлиять на вас, чтобы, например, изменить ваше отношение ко мне?
И на это я не ответил. Адвокат, обойдя стол, приблизился ко мне.
— Возможно, она ссылалась на вольность поведения нашей дочери, на полное забвение ею всех норм морали и говорила, что это результат… Чего? Страшно даже подумать! Того, что человек, которому она безгранично доверяла, надругался над ее невинностью? Думаю, такое действительно можно назвать травмой, а вольность поведения — неврозом. Я прав? Таков был ход мыслей моей жены?
«Почему он женился на ней? — думал я. — Почему она вышла за него? Почему они столько лет оставались вместе?»
— Я прав, — сказал он, откидываясь в кресле. — Я знаю, что я прав.
Я встал, раздосадованный и смущенный тем, что он перехватил у меня инициативу. Я открыл дверь, собираясь уйти, так и не получив ответа на вопрос, но не решаясь задать его вновь.
— Существуют два вида надругательства над детьми, сеньор доктор, — сказал я. — Вы сейчас говорили о сексуальном надругательстве. Вид наиболее шокирующий. Но другой вид тоже может отличаться чрезвычайной жестокостью.
— Что вы имеете в виду?
— Лишить человека любви.
Я вышел в коридор, закрыв за собой дверь, но тут же вновь приоткрыл ее.
— Забыл спросить вас, сеньор доктор. У вас есть другая машина, помимо «моргана»? Наверное, «моргай» вам скорее для забавы, а для деловых поездок должно быть что-то другое.
— «Мерседес».
— Это и была та машина, за рулем которой находилась ваша жена в воскресенье вечером?
— Да.
Я сидел в парке рядом с домом адвоката и ждал, когда выйдет служанка Мариана. В обед она вышла. Я последовал за ней. Это была низенькая плотная женщина, ростом метра полтора, не больше. Волосы у нее были густые, черные, вьющиеся. Внешность ее внушала мне доверие. На круто уходившей в гору мощенной булыжником улочке я нагнал ее.
— Не могли бы мы с вами поговорить несколько минут?
Желания говорить она не выразила.
— Давайте пройдемся, — сказал я, забегая вперед и оттесняя ее на узкий тенистый тротуар. — Вы, кажется, расстроены.
Она кивнула.
— Хорошим человеком была дона Оливейра?
— Да, несчастная женщина, но человек хороший.
— А Катарина?
— Я у доктора Оливейры девять лет проработала. И все это время была рядом с Катариной — каждое лето, каждый выходной, и так все девять лет, инспектор… и знаете, хорошим человеком она не была, но не по своей вине.
— И даже в шестилетнем возрасте не была?
— Я чувствую, когда люди страдают, инспектор. И даже богатые. Они ведь не очень-то отличаются от бедных. У меня вот муж пьет. Как напьется, его словно подменяют, и дети страдают. Но он-то, по крайней мере когда трезвый, детей своих любит.
— А доктор Оливейра не любит?
Она не ответила. Выговорить не могла.
— Дона Оливейра пыталась отдать этому ребенку всю себя, всю любовь, которая в ней была, но Катарине это было ни к чему — она ненавидела мать, а, знаете, странно… ради отца готова была в лепешку расшибиться.
— Вечером накануне гибели дона Оливейра пришла повидаться со мной.
Мариана быстро перекрестилась.
— Она сказала мне, что доктор Оливейра развратил дочь в сексуальном смысле.
Мариана поскользнулась. Я подхватил ее. Она отшатнулась к стене дома и стояла там, вжавшись в стенку, потрясенная.
— Дона Оливейра сказала, что вы можете это обвинение подтвердить, — продолжал я. — Это правда?
Проглотив комок в горле, она мотнула головой. На улице было солнечно, жарко и пусто. Стены домов сияли белизной. Небо было густо-синее. Морской ветерок доносил вкусные обеденные запахи. Мариана глядела на меня так, будто в руке у меня был нож. Она стерла с рукава след от штукатурки.
— Я не осталась бы тогда в этом доме, — сказала она.
На этом можно было бы прекратить беседу, но я не удержался и задал вопрос, который не посмел бы задать никому из членов семьи Оливейра.
— Чья она дочь, Мариана?
— Кто? — спросила она, на этот раз с недоумением.
— Катарина.
— Не понимаю.
