Ада повернулась ко мне. Ее взгляд был пристальным.
– Да, – ровно, с расстановкой проговорила она. – Кучу денег.
– Так прекращать мне мое занятие или не прекращать?
– Нет, – так же ровно, с расстановкой ответила Ада. – Я вовсе не хочу, чтобы ты прекратил свою... финансовую деятельность. Но без хамства, понял?
– Понял, крошка!
Дальше дела пошли так гладко, что порой я даже сожалел о добром старом времени. Сейчас все шло как по расписанию. Мне оставалось только заезжать за приготовленными деньгами и, порядка ради, бросать коротенькое 'спасибо'.
Теперь уже не приходилось ни избивать какого-нибудь жалкого старикашку при свете луны, ни чувствовать в руке тяжести занесенного над чьей-нибудь головой топора, ни ощущать в ладонях сладостного томления после того, как вы основательно стукнули того или иного мерзавца. Все это отошло в прошлое.
Теперь я слышал лишь: 'Сигару, господин генерал?..', 'Виски, господин генерал?..'
А тем временем портфель, набитый подержанными банкнотами, валялся на столе, и мы оба делали вид, что не замечаем его, потом я небрежно прихватывал его с собой. Я никогда не считал содержимого. Я был уверен, что все будет правильно. Посмел бы кто-нибудь дать меньше оговоренного!
Стол, на котором лежал портфель, иногда был красного дерева, покрытый стеклом, иногда дубовым – поцарапанным, в пятнах, а иногда простым, колченогим. И стены то были отделаны богатыми, под орех панелями, то оклеены роскошными обоями, а случалось и так, что с них отваливалась штукатурка или сквозь плохо пригнанные доски просвечивало небо. Я видел перед собой то тщательно выбритое, холеное лицо и ручной росписи галстук, то морщинистое, худое и грязную сорочку с расстегнутым воротом. Мы соблюдали полную беспристрастность. Мы позволяли любому и каждому вносить свою лепту.
Никто не жаловался, неприятностей не существовало.
– Как дела, господин генерал?
– Все идет хорошо, господин генерал?
– Как вы прекрасно выглядите, господин генерал!
– Как госпожа губернатор, господин генерал?
– Передайте губернатору наши наилучшие пожелания.
Или, если они считали себя близкими нам людьми:
– Как Ада? Скажите Аде, что будем рады видеть ее у себя.
Вот так все и шло. Без сучка и задоринки. Без шума и треволнений.
А я от безделья и скуки, как солдат оккупационной армии, испытывал нарастающее беспокойство и нервозность. Именно потому, что все шло чересчур гладко. Дела в штате крутились как раз и навсегда заведенная машина. Ада ложилась в постель по первому моему требованию, но принадлежала мне только как женщина. Я стал похож на человека, живущего стрижкой купонов. Ни необходимости, ни возможности действовать. И напрасно я вдалбливал себе, что накопление денег, процесс обогащения гораздо приятнее активных действий. Я не находил выхода копившейся во мне энергии, внутреннее напряжение росло. Неудовлетворенность и скука мучили меня. Вдобавок из головы не выходило то...
Иногда мне удавалось на несколько дней избавляться от видения той картины, но потом воспоминание снова возникало подобно взрыву снаряда, разорвавшегося у самых моих ног. Снова у меня перед глазами покачивался большой сук, снова я слышал крики соек в лесу, видел выражение лица женщины, ощущал в руке нож. В такие минуты зримо представала передо мной бесформенная куча под деревом, и мы с Адой на земле. Так зримо, словно это случилось вчера.
Время шло, а воспоминания оставались – живые, реальные. Коль скоро, что-то произошло – не так уж важно когда, двадцать лет или двадцать минут назад. Отделаться от прошлого невозможно, оно всегда с вами, всегда за плечами.
Однажды вечером, слушая ровное дыхание Ады и глядя на ее белевшее в темноте тело, я спросил:
– Ты когда-нибудь вспоминаешь об этом?
Она сразу поняла, о чем я спрашиваю, и коротко ответила:
– Нет.
Я промолчал, и она заговорила:
– Почему, собственно, я должна помнить? Все давно забыто. Да и потом, она вполне заслужила свою участь. Никто и не вспомнит о ней. Никто и никогда не причинит нам никаких неприятностей. Все забыто.
– Черт возьми, как бы мне хотелось забыть!
– Ну и забудь. Она покончила с собой, и только. Виновны не ты и не я, а она сама. Помни это. Она сама виновата. Она сама, и никто больше.
Я понимал, что Ада права. Но ножом орудовал я. Я был не в силах вытащить руку из походного ранца, не мог опустить нож, который сам же положил туда. И держал его не за рукоятку, а за лезвие.
СТИВ ДЖЕКСОН
После встречи в дубовой роще нам с Адой не приходилось поговорить как следует в течение нескольких месяцев. В штате царили мир да благодать. Если не считать газет Нового Орлеана, постоянно атакующих администрацию Ады, оппозиция словно воды в рот набрала. Все делалось в рамках строгого приличия, и даже головорезы Янси орудовали в тщательно отутюженных костюмах... то бишь форме.
