– Откуда эта женщина?
– Из Алабамы, – не сразу ответила она.
– Придется, когда стемнеет, отвезти ее машину в Алабаму. Ты будешь ехать за мной, я потом пересяду к тебе.
– Хорошо. – Она помолчала минуту. – Ты можешь снять форму?
– У меня всегда с собой спортивные брюки и рубашка.
– Тогда лучше переодеться.
Правильно. И как это мне не пришло в голову? Я понял, что все еще не хочу об этом думать. Когда ты в форме, все по-другому. Ты почти солдат или почти полицейский. А без формы ты – это ты.
Я взял с заднего сиденья рубашку и брюки, зашел за машину и переоделся.
Мы выкурили по сигарете, и Ада сказала:
– Пора.
Я включил зажигание.
За целых полмили я увидел на обочине шоссе худощавую женщину в коричневом платье и коричневой шляпе. Я узнал ее в ту же секунду и сообразил, что ее мне предстоит убить.
Ада ехала медленно. Коричневая фигура приближалась, я мог различить лицо под шляпой. Оно было не старым, но и не молодым. Оно было никаким, и только ожидание застыло на нем. Лицо хищника. Нет. Паука. Только на этот раз, красотка, ты и не ведаешь, что тебя ждет. Нет, не ведаешь.
Мы были совсем близко, и я видел, что это злое лицо. Как сказала Ада, этой женщине не место на земле. Убив ведьму, я сделал бы миру одолжение. Старую ведьму-паука.
Тщетно я пытался вызвать в себе ненависть. Я смотрел на нее – она ходила взад и вперед на своих высоких каблуках, – на ее уродливое, застывшее в ожидании лицо, жадно обращенное к потоку машин на шоссе, вглядывающееся и не ведающее, что это мы, потому что она не могла знать моей машины, и думал: 'Через полчаса ты будешь мертвой. Сейчас ты жива, но скоро умрешь. В течение секунды ты перейдешь из мира живых в мир мертвых и никогда не вернешься обратно. Никогда'.
Я смотрел на нее, и на мгновенье мне почудилось, что это я сам стою на дороге в ожидании смерти.
Если бы я был в форме!
Я дрожал, как дрожишь, когда не знаешь, от холода или от страха. Но день-то был теплым. Я дотронулся до ножа, достал из кобуры свой пистолет и укрылся за спинку переднего сиденья. Пистолет ледяным холодом обжигал мне руку. Машина остановилась, открылась дверца, и сквозь щель у сиденья я увидел две костлявые, обтянутые шелком чулок ноги. Я поднялся, держа в одной руке пистолет, а в другой полицейский знак, и сказал:
– Сидеть тихо!
Женщина крякнула, как утка, и ее злое уродливое лицо налилось темной, как свекла, краской.
– Ты пожалеешь! – крикнула она Аде. – Подожди, ты еще пожалеешь, черт бы тебя побрал!
Она даже не обернулась ко мне, увидев пистолет и знак. Не сводя с Ады безумного взгляда, она не переставала повторять, словно утратив разум:
– Ты пожалеешь, пожалеешь.
Ада не спеша ехала по шоссе. Солнце озаряло своими лучами зеленые плантации хлопка на коричневых полях. Мы миновали приземистый белый дом, одна сторона которого была освещена солнцем, а другая оставалась в тени. Во дворе стояли мужчина и женщина и чему-то смеялись. Наша пассажирка продолжала хныкать.
– Молчать! – приказал я, ткнув пистолетом в жилистую шею.
Она смотрела теперь только перед собой, бормоча все те же слова. Я взглянул на ее жилистую шею, куда мне предстояло нанести удар, потом перевел взгляд на зеркало заднего обзора и увидел длинные черные фермы моста, сходящиеся вместе по мере того, как мы удалялись.
И снова мы очутились на той же дороге, колеи которой уходили в лес.
Я следил за лицом, которое было так близко от моего пистолета, и видел, что выражение этого лица менялось. Сначала на нем было написано удивление, потом появился испуг, означавший, что она начала о чем-то догадываться.
– Не хочу сюда. Не хочу. Куда вы меня везете?
Затем она стала кричать, и лицо ее снова изменилось – она поняла, что ее ждет.
Я ткнул ее пистолетом.
– Заткнись!
Но она знала, что терять ей нечего. Она продолжала кричать, и мне пришлось ребром левой ладони нанести ей удар по горлу. Она тяжело осела на сиденье.
Она пришла в себя, когда мы уже проехали полпути. Тогда она стала молить, не громко, не настойчиво, плачущим голосом:
– Не надо. Прошу вас, не надо.
Голос не менялся, он был ровным и лишь повторял:
– Не надо. Прошу вас, не надо.
