– Веруся, я уже один раз пробовал, пришлось развестись...
Вера спохватывалась: далеко зашла.
Но важным было на самом деле другое: время от времени Стовба заводила разговор о том, что хочет забрать Марию в Ростов.
Этого допустить было никак нельзя, и Вера экстренно принялась за устройство большой судьбы для Мурзика.
Никто, конечно, и представить себе не мог, скольких трудов стоило бывшей скромной бухгалтерше из театрального вспомогательного персонала организовать солидный звонок в балетное училище к самой Головкиной.
Наконец настал день, когда за поздним вечерним чаем, единственной трапезой в отсутствие Марии, Вера торжественно объявила Шурику:
– Я тебе не говорила, считая преждевременным. .. В общем, Мурзика берут в хореографическое училище Большого театра.
Вера держала паузу, ожидая Шурикова восторга, но он не прореагировал нужным образом.
– Софье Николаевне Головкиной звонили... Ты понял?
– Ну да, – кивнул Шурик.
– Нет, ты не понял! – почти рассердилась Вера. – Это лучшая в мире балетная школа. Туда отбирают одну девочку из ста. Я возила Мурзика два раза на предварительные просмотры, и она прошла их очень хорошо.
– Веруся, ну чего же тут удивительного, ты с ней столько занималась!
– Да, Шурик! Я могу сказать, что я стала опытным педагогом за последние годы. Наверное, у меня было больше ста учениц! – Вера немного преувеличивала – к ней в кружок обычно ходили восемь-десять учениц, и общее их количество за все годы никак не превышало пятидесяти. – Более способной ученицы у меня не было. Как она всё схватывает! Налету, буквально налету! Но что я вообще могу им дать – основы ритмики, пластики, театральную азбуку... А в училище приходит совсем другой контингент. Как правило, это дети, которые уже ходили в балетные студии, некоторые уже у станка работали. Часто от балетных родителей. А у Мурзика – врождённые дарования. Прекрасная выворотность, прыжок, отличный музыкальный слух. И конечно же, поразительная внутренняя пластика. Это для меня несомненно. В общем, у неё нашли только один недостаток – рост. Высоковата для балерины. Впрочем, Лавровский, например, всегда любил высоких... Но, во-первых, неизвестно, когда она в росте остановится. Это может произойти и достаточно рано. А во- вторых, сами по себе нагрузки, которые получают там ученицы, они тоже тормозят рост. Это известно. Все балерины достаточно мелкие отчасти из-за того, что с самого раннего возраста они много работают и ограничивают себя в еде.
– У Мурзика отличный аппетит, – заметил Шурик.
Вера рассердилась:
– У неё сильный характер. Точно как у Лены. Если она что-нибудь от неё унаследовала, так это целеустремлённость. В общем, так: её приняли. Её надо будет возить туда в этом году каждый день, а в будущем посмотрим... Там есть общежитие для иногородних... Ну, не знаю, мне не хотелось бы отдавать ребёнка в интернат. Училище на Фрунзенской. Конечно, это неблизко. Но, с другой стороны, и не так далеко. Мы добирались туда от дома около часа. В конце концов, – в голосе Веры прозвучала едва уловимая тень угрозы, – я и сама могу её возить.
У Шурика рабочий день давно уже переместился к вечеру: обычно он просыпался довольно поздно, исполнял хозяйственные дела – прачечная, магазин, рынок, – за работу принимался во второй половине дня и сидел часов до пяти утра... Возить Марию в школу придётся, конечно же, ему, и это должно сильно поменять жизнь.
– А Стовба? Ты ей уже сообщила?
Лицо Веры омрачилось:
– Шурик, ну как ты думаешь, она же не враг своему ребёнку? Это же как выиграть миллион!
– Нет, я только хотел сказать, что вдруг она уедет, и на что тогда эта школа? Коту под хвост!
– Мурзик может стать настоящей звездой. Как Уланова. Как Плисецкая. Как Алисия Алонсо. Поверь моему слову.
Шурик вздохнул и поверил: а что ему оставалось делать?
В конце августа приехала Стовба, и счастливая Мария в первую же минуту рассказала матери, что её приняли в Хореографическое училище Большого театра.
Вера собиралась Стовбу предварительно подготовить к этому сообщению, но Стовба нисколько не возражала, а даже обрадовалась.
Взяли Марию сразу в первый класс, без подготовительного, и сразу же поставили к станку. Первые недели она была в полном шоке – молчала, ни слова не говорила ни Шурику, ни Верусе... От балетной учёбы она ожидала совсем другого...
Мария за минувший год посмотрела с Верой весь звёздный балетный репертуар – и «Лебединое», и «Красный мак», и «Золушку»... И примерила на себя сольные партии. Да, да... это ей подходило. Она совсем уж была готова танцевать в белой пачке на сцене Большого театра... Но её поставили лицом к стене, обе руки на станок, и по полтора часа без перерыва на скучный счёт она всё тянула ножки, пяточки, укрепляла позвоночник.
Только это, и ничего другого. Никакого вольного кружения под музыку, никакой телесной импровизации, которые предлагала Вера.
Лишь через полгода разрешили повернуться боком, справа, слева... и опять всё то же самое – тянем ножки, пяточки... Плечи вниз, подбородок вверх! Прямая линия! Прямая линия!
Классы вела преподавательница из бывших балерин, но осевшая, полная, похожая лицом на старую бульдожку. Ещё была воспитательница, которая называлась инструктор. Она водила девочек на уроки, всем руководила. Звали её Вера Александровна, что Марии очень не нравилось, даже оскорбляло: какая ещё Вера Александровна, есть у неё уже своя любимая Веруся... А эта была молодая, но лицо в морщинах, ходила как балерина, по первой позиции, носочками в разные стороны, и голову держала по-балетному, запрокинув затылок. Но танцевать-то не танцевала! Девочки говорили, что она ушла из балета после травмы, потому и злая. Все знали, что большего несчастья, чем потерять балет, нет на свете...
Эта фальшивая Вера Александровна всюду их водила, даже и в столовую, торопила одеваться, раздеваться, и голос у неё был высокий, визгливый. Всех девочек она не любила, Марии же казалось, что её – особенно. И замечаний, казалось Марии, она получает больше других: что вертится, когда надо стоять смирно, что ест она слишком быстро, что не сделала положенный книксен, последнее от императорских времён сохранившееся правило – приветствовать преподавателей пружинным лёгким движением с приседанием.
Уставала Мария ужасно. И было скучно. Но молчала – Вере ни слова. И Шурику – ни слова. Они выходили из дому в половине восьмого, и всю дорогу она медленно просыпалась. Только около самой школы она подпрыгивала, обхватывала Шуриковы плечи, целовала его в небритую щеку и убегала. Шурик тащился домой, досыпать.
В школе у Марии подружки не заводились. Девочки уже проучились год в подготовительном классе, сдружились. Она была новенькой, всех выше, и ножку выше всех поднимала. И поставили очень скоро Марию к среднему станку, куда всегда самых лучших... Она ещё не знала, что лучших – не любят. К тому же большинство девочек были старше, многие жили в училище, в интернате, у них уже завелись компании, куда Марию не принимали.
В конце первого года разрешили встать на пальцы... И опять – батман, тондю, плие... И опять – лучше всех... Но себе Мария не нравилась. Класс был малорослый, все девочки, как будто специально подобранные, были светловолосыми, белокожими, и она страдала, что на других не похожа, а в особенности страдала от размера своей обуви – тридцать седьмого. Однажды в раздевалке они долго потешались над её огромными балетными туфлями и даже немного поиграли ими в футбол.
Назавтра она отказалась идти в школу:
– Я не хочу больше заниматься балетом. Я буду ходить в обычную школу, без балета.
Вера оставила её дома. Позавтракали вдвоём, отпустив Шурика досыпать. Завтрак накрыли в бабушкиной комнате, а не на кухне, как обычно. Чашки Вера достала красивые, и самую золотую поставила
