«Какая сильная женщина, добилась своего... – размышляла Вера. – Я никогда не смогла бы вот так...»
Восхищение смешано было с раздражением и горечью: она ничем не хочет пожертвовать для Марии... как я в своё время всем пожертвовала для Шурика...
Что-то сместилась в памяти, и она давно сжилась с мыслью, что она действительно пожертвовала ради сына артистической карьерой, а позорное отчисление из Таировской студии за профнепригодность вытеснилось как совершенно незначительное. Теперь она переживала, что не смогла убедить Лену оставить дочку ещё на несколько лет, пока не укрепится её дарование, не сформируется из неё новая Уланова.
Тяжёлое предчувствие, что она никогда больше не увидит Мурзика, что закончилась счастливая полоса её жизни, а дальше ожидает её скучная и нетворческая старость, не давало ей заснуть. Ещё было немного обидно, что Шурик, верный Шурик как будто не понимает, какая это потеря для неё: сколько сил, надежд, труда было вложено в ребёнка, и теперь всё может пропасть совершенно! Неизвестно где, с кем, в какой стране окажется девочка, и сколько времени пройдёт, прежде чем она снова встанет к станку! Катастрофа! Полная катастрофа! А Шурик – как ни в чем не бывало!
Вера долго ворочалась с боку на бок, потом встала, подошла к спящей Марии. Девочка лежала, свернувшись калачиком, но как будто сгорбившись, и сжатыми кулачками по-боксерски прикрывала рот и подбородок. Мария спала на месте Елизаветы Ивановны, а для Лены была поставлена здесь же раскладушка. Но Лены не было.
«Неужели? – изумилась Вера Александровна своей догадке... – Может, она просто ещё не ложилась?»
Вера накинула халат и вышла в кухню – там горел свет, но никого не было. В ванной, в уборной тоже никого не было, и тоже горел свет.
«Курят у Шурика», – решила Вера и, механически коснувшись выключателей, подошла к кухонному окну и обмерла: и природа, и погода давно уже покинули город, только на даче ещё существовал дождь, ветер, суточное перемещение света и теней, но в эту минуту она поняла, что всё это есть и в городе, и за окном происходила настоящая драма – шла мартовская оттепель, сильнейший ветер гнал быстрые прозрачные облака, и их движение шло от края до края неба, но особенно ясно это было заметно на фоне яркой, почти полной луны, и Вера почувствовала себя как в театре на грандиозном спектакле, полностью захватывающем остротой сюжета и красотой постановки... голые ветви деревьев, как отлаженный кордебалет, рвались то в одну сторону, то в другую, потому что низовой ветер завивался и махрился порывами, зато поверху он несся единым сплошным потоком, слева направо, в то время как луна медленно съезжала в противоположном направлении, и соседняя крыша с двумя омертвевшими трубами была единственной точкой покоя и опоры во всей движущейся и колышущейся картине...
«Боже, как это величественно», – подумала Вера Александровна и целиком отдалась переживанию, как это происходило с ней на хороших концертах и на лучших спектаклях... С тонким оттенком любования самой собой, способной к этому возвышенному переживанию...
Скрипнула дверь. Она обернулась: в темноте коридора мелькнула белизной стройная спина. Лена прошмыгнула к ванной комнате.
«Как... как это возможно? – потрясённая Вера прислонилась к подоконнику. – Надо немедленно уйти, чтобы они не узнали, что она оказалась свидетельницей этого... этого...»
Раздался звук льющейся воды... Вера прокралась по коридору к себе в комнату и, не снимая халата, легла в постель. Её тряс озноб.
Боже, как это безобразно... Значит, у них с Шуриком всегда были какие-то отношения? Но почему, почему она не осталась с нами ради Марии? Что это? Родительский эгоизм? Полная неспособность к жертве? Столько лет мечтать о встрече с любимым человеком, и вот так... Она силилась понять, но не могла. Любовь – трагическое и высокое чувство, и это шмыганье в коридоре... А Шурик, Шурик? Какой фиктивный брак, если... Не одна мысль не додумывалась до конца, только обрывки возмущённого чувства, оскорбление, брезгливость, страх и горе потери клубились и завивались в душе... Заплакала она не сразу – только собравшись с силами. И плакала до утра.
В Шереметьево Вера не поехала. Простилась с Марией возле лифта. Напоследок Мария горячо прошептала на ухо Вере:
– Я тебе не сказала самого главного: я вырасту и приеду, а ты сделай так, чтоб Шурик не женился ни на ком, я сама на нем женюсь.
Шурик был доволен, что мама не едет в аэропорт:
– Конечно, Веруся, лучше оставайся дома. Для Марии ещё одно прощание будет дополнительной травмой.
На самом деле от травмы он берег маму. И уберег: по пути в Шереметьево сломалось такси, шофёр долго ковырялся в железных потрохах машины. Лена, проклиная своё невезение, вышла из машины и вытянула руку навстречу потоку машин. Ни одна сволочь не останавливалась. Всё гибло. Десятилетием вынашиваемый план срывался из-за какой-то гнусной железки. Следом за матерью выскочила из машины Мария, запрыгала, замахала руками и закричала:
– И не поедем! И никуда не поедем!
Стовба побелела лицом и глазами, сбила с Марии шапку и стала яростно хлестать её по лицу. Шурик, выйдя из столбняка, оттащил Марию к машине. Лена ринулась за ними. Ярость её перекинулась на Шурика. Она трясла его за воротник и кричала:
– Бездарь! Тряпка! Маменькин сынок! Ну сделай же что-нибудь!
Мария висела на его правой руке, левой он вяло отражал нападение.
Скорее бы кончился весь этот бред, как в плохом кино... Какое счастье, что мама не поехала... Кошмарная баба... Ведьма сумасшедшая... Бедный наш Мурзик...
Остановилась потрёпанная машина. Шофёр такси подошёл к водителю, перекинулись несколькими словами. Лена сообразила, что судьба над ней смилостивилась, и на рейс они не опоздают. Шофёр перекладывал чемоданы из багажника в багажник, Шурик вытирал Марии расквашенный нос.
За двадцать минут доехали до аэропорта. Без единого слова. Шурик выволок Стовбин чемодан. Мария несла свой маленький, собранный Верусей. Шурик время от времени подтирал Марии нос. Стовба шла впереди, не оглядываясь, с большой спортивной сумкой. Как хорошо, что никогда больше не надо будет её утешать...
Шурик тащил огромный чемодан, в свободную руку вцепилась Мария. Посадка уже была объявлена, возле стойки остановились. Стовба разжала сведённые губы:
– Прости. Я сорвалась. Спасибо за всё.
– Да ладно, – махнул рукой Шурик. Мария прижалась губами к Шурикову уху:
– Скажи Верусе, что я ещё приеду... И жди меня. Да?
Они ушли в проход, Мария долго оглядывалась и махала рукой.
Потом Шурик долго ехал в автобусе до аэровокзала. Настроение у него было самое поганое. Ему хотелось скорее домой, к маме. Он с удовольствием думал о том, что они будут опять вдвоём, что он не будет больше вставать в семь утра, тащиться с сонной Марией в троллейбусах и метро... Он чувствовал себя разбитым и невыспавшимся.
«Надо будет Верусю в санаторий отправить», – думал он, засыпая на заднем сиденье в набитом автобусе.
Мария и Лена Стовба летели в Париж. Всю дорогу они целовались.
Зимнее пальто Мария разрешила с себя снять, но шапку – ни в какую. Это зимнее пальто и шапку из чёрной цигейки, купленные в «Детском мире», Мария решится выбросить только через пять лет. Тогда же она напишет своё последнее письмо в Москву с сообщением о том, что её приняли в Нью-йоркскую балетную труппу. С тех пор следы Марии и её родителей окончательно затеряются...
54
Отсутствие Марии имело стереоскопический эффект: оно углублялось упрятанным позади него отсутствием Елизаветы Ивановны. Точно так же, как десятилетием раньше Вера натыкалась на осиротевшие вещи матери, теперь она вынимала из укромных углов завалявшуюся заколку, головную повязку или старый носок Марии и тут же замечала, что мамин чернильный прибор (а на самом деле
