– Да я говорю, что Алла вообще не в моем вкусе. Мне всегда нравились девушки рослые, спортивные. Ну, вроде Стовбы, а Алла со своей задницей и кудельками...
– Жень, да ты что? – изумился Шурик. – Ты о каком вкусе вообще?
– Ну, понимаешь, у каждого человека есть определённый секс-тип. Ну, кому-то нравятся полные блондинки или, наоборот, худые брюнетки. У нас в лаборатории есть один мужик, у него первая жена была бурятка, а вторая – кореянка. Его на восточных женщин тянет, – разъяснил Женя несложное построение.
Добродушный Шурик неожиданно обозлился:
– Жень! А не сошёл ли ты с ума? Просто полную чушь несёшь. Ты, когда в Алку влюбился, ещё ни про какой секс-тип не слыхал, да? Влюбился, женился, родили ребёнка. И вдруг, здрасьте, какой-то секс-тип объявился! Ну, завёл себе бабу, и трахайся потихоньку, Алка-то чем виновата? Подумаешь, большое дело, переспал с одной, потом с другой. Аллу-то жалко, она переживает... Чем она виновата, что у тебя секс-тип обнаружился?
Женя только морщился и разочарованно качал ГОЛОВОЙ:
– Нуты, Шурик, просто совсем не понимаешь. Я с ней не то что спать, я с ней даже разговаривать не могу. Что ни скажет, всё глупость. Просто пустое место. Ну не люблю я её. Я люблю другую женщину. А с Алкой я всё равно разведусь. Не буду я с ней жить. Я познакомлю тебя с Инной Васильевной, и ты всё поймёшь.
Женя разлил остатки вина по рюмкам. Выпил. Выпил и Шурик.
– Может, ещё? – спросил Женя. Вино закончилось, а разговор ещё нет.
– Давай, – согласился Шурик.
Старый официант с кислым лицом принёс ещё бутылку саперави.
– Тебе хорошо, Шурик, – у тебя любовниц дюжина, и ты никого не любишь. Тебе всё равно. А я просто так не могу, – объяснил свою интересную особенность Женя.
Шурик опечалился:
– Вот и мама моя говорит, что я циничный. Наверное, я и вправду циничный. Только мне Аллочку твою жалко...
– Ну вот ты и жалей её, – передернулся Женя. – Ей только того и надо, чтобы её жалели. На лице – мировая скорбь, чуть что – в слёзы... Ты понимаешь, Шурик, Инна Васильевна такой человек, которого пожалеть просто невозможно. Инна, она сама кого хочешь пожалеет.
Шурик посмотрел на Женю: он был худ, голубовато-бледен. Рыжие кудряшки надо лбом частично вытерлись, образовалась ворсистая залысина. На подбородке паслась стайка юношеских прыщиков, обычно высыпающих на местах порезов после бритья. Пиджак и галстук, которые он привык носить, придавали ему вид командированного из провинции в столицу мелкого чиновника. К тому же по голубому галстуку расплывалось красно-бурое пятно расплёсканного саперави... Шурик хотел спросить: она и тебя пожалела? Но удержался... Женю ему тоже было жалко.
В следующий раз они встретились через два месяца, на пятилетии Кати. К этому времени Женя уже переехал от Аллы к своему секс-типу и бумаги на развод были поданы. За раздвинутым столом сидели в полном комплекте Катины бабушки и дедушки, объединённые общим горем предстоящего развода, две Аллиных подруги и Шурик. Алла сновала от кухни к столу, а Женя, посидев с гостями минут пятнадцать, удалился и ковырялся в книгах.
Героиня дня была ошарашена горой подарков, которые на неё обрушились, и озабочена тем, как всё одновременно удержать в руках. В конце концов Шурик снял с диванной подушки наволочку, собрал все игрушки в мешок, сунул Кате в руки, а саму Катю взвалил себе на плечи. Девочка визжала, дрыгала ногами и ни за что не хотела слезать на пол. Так Шурик и продержал её у себя на шее до самого ухода ко сну. Потом Катя начала рыдать и требовать, чтобы Шурик укладывал её спать, и он сидел с ней рядом в маленькой комнате.
Женя, забрав очередную порцию книг, ушёл первым, постепенно разошлись и прочие родственники. Шурику несколько раз казалось, что Катя уснула, но всякий раз, когда он делал движение к выходу, Катя открывала глаза и твёрдо говорила: не уходи...
Два раза заглядывала Аллочка. Она уже проводила своих подруг, вымыла посуду и переоделась – сняла туфли на шпильках и розовую кофточку и надела домашние тапочки и голубую майку. Когда Шурику удалось выскользнуть от уснувшей Кати, он попал в объятия ожидавшей его Аллочки. То есть поначалу никаких объятий не было, а были горькие жалобы и горячие просьбы объяснить, как могло произойти такое крушение жизни и что теперь ей делать. Шурик сочувственно молчал, но, кажется, от него ничего более и не требовалось. Просьбы сменялись жалобами, глаза наливались слезами, слёзы высыхали и снова капали. Время уже подходило к часу, и это означало, что выбраться из этого отдалённого ото всего на свете места до утра будет невозможно, потому что автобусы уже отъездились, а поймать такси шансов было столько же, сколько схватить в здешних новостройках Жар-птицу.
Аллочка тем временем плакала всё горше и перемещалась всё ближе, пока не оказалась-таки в дружеских объятиях Шурика. Монолог её не прекращался, и Шурик всё не мог взять в толк, каких именно действий ждёт от него заплаканная женщина. Торопиться уже не было никакого смысла, и он целомудренно поглаживал пружинистый взбитый пучок, предоставив Аллочке сделать внятное волеизъявление. Она ещё минут двадцать жаловалась, но как-то всё более сумбурно и в конце концов расстегнула вторую сверху пуговицу Шуриковой рубашки. У неё были горячие маленькие руки с яркими прикосновениями, большой рот, полный сладкой слюны, и тонкая, как горло кувшина, талия... Шурик давно уже знал, что у каждой женщины есть вот такие особые черты... Аллочка, как выяснилось, обладала ещё одной совершенно уникальной особенностью: ни на минуту она не прервала монолога, начатого ещё вечером. Об этом Шурик подумал, когда рано утром выходил из Аллочкиного подъезда...
«Милая девочка, – думал Шурик, ожидая автобуса, – напрасно Женька её бросил. И Катька такая славная. Надо будет к ним хоть изредка заезжать...»
У Валерии, как в своё время у Елизаветы Ивановны, была заветная записная книжечка, в которой собрались нужные на все случаи жизни люди. Книжечка любила сама собой распахиваться на букве «В» – врачи. Исписано там было несколько страниц. Главным в последнее время оказался кардиолог Геннадий Иванович Трофимов, зацепленный в знакомство лет двадцать тому назад, когда сердце Валерии работало на полную мощь. Геннадий Иванович заходил в гости раз-два в год, на большие Валерины праздники – католическое Рождество с огромной индейкой, выбираемой под размер духовки, и в день рождения Валерии, который она справляла исключительно сладко – пекла торты со взбитыми кремами и свежими фруктами. Пока на ногах держалась.
От индейки она до последнего времени не отказывалась – Шурик под её руководством запихивал в неё пряный фарш и шесть часов бегал из комнаты в кухню, прокалывая, прикрывая и открывая указанные ему части индейкиного тела. А торты Валерия стала заказывать в ресторанах: после долгих переговоров с администраторами и поварами ей привозили шедевр, и гости каждый раз удивлялись, как это ей, не выходя из дома, удаётся достичь таких исключительных результатов.
Геннадий Иванович как раз не относился к поклонникам ресторанных изделий и хотя был сладкоежка и непременно съедал все предлагаемые образцы, каждый раз напоминал о тех незабвенных тортах, которые пекла Валерия собственноручно.
В последний день рождения Геннадий Иванович пришёл поздно, тортов даже не попробовал, пересидел всех гостей, а когда гости ушли, велел Валерии раздеться и внимательно её выслушал. Щупал руки, ноги, хмурил лоб. Через два дня пришёл с чемоданчиком-кардиографом, долго рассматривал голубоватые ленты, выплюнутые железной машиной, и сказал Валерии, что положит её недели на три к себе в отделение, потому что сердце её работает в тяжёлых условиях, и надо его немного поддержать.
Валерия, полдетства пролежавшая в больницах, испытавшая тяжёлое потрясение от последней операции, наотрез отказалась. Геннадий Иванович настаивал. Больница, в которой он работал, была даже не старая, а старинная, с торжественными лестницами, огромной высоты потолками и палатами на двадцать человек. Геннадий Иванович обещал поместить Валерию в отдельную палату и приставить к ней индивидуальный пост.
– У меня в этой палате Святослав Рихтер лежал, и Аркадий Райкин лежал, а ты капризничаешь!
