старался не осуждать его, но это старание лишь усугубляло его предубеждение. Потому что не подобало вести себя за столом так, как вел отец. Весь день он напряженно работал, приходил голодным, еды же было негусто, да и времени рассиживаться тоже. Но, как однажды сказала мама Генри: «Только потому, что ты оказался в другой стране, вовсе не обязательно одеваться, как местные жители». Генри помнил ее наставления: как нужно держать вилку и нож, как правильно сидеть, выпрямившись на стуле, как просить передать тебе масло, и с тех пор следовал им. Деликатно резал пищу, накалывал на серебряные зубцы вилки и неторопливо отправлял в рот, тщательно жевал, всегда считая про себя: раз, два, три, четыре, пять. И так далее. Как говорила мама: по Флетчеру.[4]
Ханна колебалась между ним и отцом. Зная, что чувствует брат, она не хотела разочаровывать его, но, с другой стороны, видела, что манеры Генри заставляют отца стыдиться себя, потому что внутри он понимал, насколько изменился. И она что есть силы пилила жесткий заветревшийся бифштекс, который присылали им с кухни отеля, но, когда замечала, что Генри наблюдает за ней, быстро вновь превращалась в воспитанную девочку, и так, стараясь порадовать каждого, не радовала никого. Она была мала, разрывалась между прежней и новой жизнью, между двумя близкими и любимыми людьми. Генри понимал это. И прощал ей. Она могла есть как ей нравилось.
Сегодня среди присланных с кухни остатков были овощной салат, четыре подсохшие горбушки хлеба и рыба под сливочным соусом в старинных оловянных тарелках, которой приготовили слишком много.
— Очень вкусно! — сказал отец с полным ртом.
Генри и Ханна согласно кивнули, потом Ханна вздохнула:
— Я наелась.
Она едва притронулась к еде. Генри пристально посмотрел на нее:
— Этого не может быть.
— Нет. Я наелась.
Отец улыбнулся и погладил Ханну по макушке. Она отклонила голову.
— Она же еще маленькая, Генри. Погляди на нее: ветер подует посильнее и унесет ее! Съест пару кусочков, уже и сыта. Можем разделить с тобой, что осталось. — И отец потянулся к ее тарелке.
— Нет! — воскликнула она. — Я хочу оставить на потом. Съем попозже. Просто сейчас больше не хочу.
— Когда? — спросил Генри.
— Позже.
— Я отсюда слышу, как у тебя в животе урчит, — сказал Генри; она умоляюще посмотрела на него. — Как собака урчит.
Она вышла из-за стола с тарелкой в руке, оглянулась: смотрит ли Генри на нее. Он смотрел. Тем не менее она унесла тарелку.
— Что происходит? — спросил отец.
Генри было подумал сказать правду — что Ханна относит свою еду бездомному псу, которого нашла в проходе за отелем, — но не смог выдать ее. Пока.
— Я просто беспокоюсь, что она мало ест, — сказал он. — Она может заболеть или еще что- нибудь.
Отец улыбнулся и взглянул на сына. Его серые глаза сияли любовью.
— Ты хороший брат. И хороший сын. Меня заботит, что это ты неважно питаешься. Ты растешь так быстро! Очень скоро меня перерастешь. Очень скоро…
Отец остановился на полуслове и пригляделся внимательней.
— Генри, что это?
Оглядывая своего растущего сына, он заметил что-то, торчащее из его кармана, и его глаза погасли.
— Это сигареты?
— Нет. Конечно нет, — успокоил его Генри.
— У нас нет денег на сигареты. Я бросил курить, когда наше положение изменилось, и не потому, что хотел бросить, а потому, что был вынужден. И ты ведь не собираешься…
— Это не сигареты, папа. Это карты.
— Карты?
Генри нехотя вынул из кармана колоду и положил на стол перед отцом. Хотя перед обедом он добрых полчаса провел, любуясь ими, он и сейчас думал, что никогда не видел ничего более восхитительного. Все восхищало в них: ярко-красная картонная пачка, надпись «Велосипед» — такая простая и такая красивая — на верхней крышке и рисунок на обороте, изображавший купидона верхом на велосипеде. Как забавно! Купидон на велике? Что это означает? Генри не имел представления, но это было не важно. Он был в восторге. В меру жесткая пачка содержала в себе столь многое. Пятьдесят две карты. Он уже начинал верить, хотя еще и не знал этого, что в них больше жизни, чем в реальности. Больше возможности. Магии.
— Что ж, — сказал отец, — наверно, я зря волновался. Это всего лишь карты.
Он протянул к ним руку, и Генри вздрогнул.
— Не…
— Что?
— Не испорть их.
В голосе Генри слышались повелительные и покровительственные нотки. Но отец улыбнулся:
— Как я могу испортить колоду карт? Они же бумажные, не хрустальные.
— Просто, пожалуйста, сперва вытри руки, ладно?
— Ну конечно, конечно. Мы же не хотим их запачкать? — Отец вытер руки о салфетку, прежде чем осторожно взять карты и рассмотреть их. — Похоже, новые.
— Да, новые.
— Купил их?
— Подарок.
Отец принялся разглядывать карты, очки у него соскользнули на кончик носа.
— Подарок? От кого-нибудь из постояльцев?
— Да, — ответил Генри. — Ты прав.
Отец покачал головой:
— Им самим приятно, когда они дарят что-нибудь менее удачливым, даже если это всего лишь карты. — Он рассмеялся. — А мы теперь именно такие, знаешь ли, менее удачливые. А они — более.
Генри подавил в себе желание возразить отцу. Хотя в знакомстве с мистером Себастианом не было ничего предосудительного, все равно, как казалось Генри, любая попытка что-то объяснить вызовет со стороны отца осуждение и запрет встречаться с постояльцем. Он даже Ханне ничего не сказал, потому что эти карты принадлежали только ему. С самого начала, как они переехали сюда, у него не было ничего, что принадлежало бы ему одному. Отец продолжал разглядывать карты.
— Я когда-то поигрывал в карты, — сказал он. — Когда был… скажем так: давно это было. После работы мы расчищали стол и играли несколько партий. Ставка — медный пенни. Проигравший всегда очень злился. — Мистер Уокер улыбнулся. — Знаешь, карты имеют долгую историю. Точно не уверен, но, по- моему, короли на них не простые.
Тут Генри не удержался и выпалил:
— Червонный король символизирует Карла Великого, бубновый — Юлия Цезаря, король треф — Александра Македонского, а король пик — Давида, из Библии.
Отец с удивлением уставился на него поверх очков:
— Действительно?
— Да.
— Тебе хотя бы известно, кто все эти люди?
— Нет, — ответил Генри. — Но я узнаю.
— Я в этом уверен, сын.
Отец перевернул колоду и улыбнулся:
— Когда-то я любил тасовать. Один только звук чего стоит, особенно когда они новые, как эти.
