на птичье. Никакой мимики: такое впечатление, будто он надел маску и только глаза поблескивают сквозь прорези.
Мы выходим в коридор, и Ринальди наконец получает возможность выразить все свои чувства. Он говорит, что сделан потрясающий прорыв и что нужно сказать Вайсу. Я спрашиваю у него, что сможет сделать в таком случае Вайс, кроме как написать новую фигню на своих бумажках или даже заставить этого своего дауна ее перепечатать; неужели нельзя промолчать и ничего ему не докладывать? Ринальди колеблется. Но он прислушивается к моим словам и хоть и против желания, но готов согласиться. Я спрашиваю у него, чего хорошего выйдет, если Вайс заявится сюда лично наблюдать за кормлением Пташки. Ведь ничего же хорошего.
Ринальди уходит, и я занимаю свое место в кресле между дверями. Ринальди говорит, что никак не может оставить меня в палате наедине с Пташкой.
Какое-то время, довольно долго, я просто сижу и смотрю. Мне кажется, Пташка начинает понимать, как глупо все время сидеть на корточках. Он пару раз распрямляет ноги — то одну, то другую. Раньше он этого не делал. Он подходит к толчку, чтобы помочиться. Вместо того чтобы залезть на него и сидеть на корточках, как он делал прежде, Пташка несколько распрямляется, так что может наклониться вперед, приспускает одной рукой пижамные штаны, а другой облокачивается на стенку. Возможно, он многие месяцы не стоял до такой степени прямо. Не думаю, чтобы он сейчас мог выпрямиться в полный рост. Ринальди говорит, что Пташка даже спит на корточках и не пользуется кроватью. А еще рассказывает, что иногда Пташка прислоняется к стенке и спит, стоя на одной ноге. Да, у Пташки это зашло далеко, и в этом он весь.
Закончив писать, Пташка, сгорбившись, делает несколько шагов к середине комнаты, похожий на какого-то жутко исхудавшего Квазимодо, и опять садится на корточки.
— Да будет тебе, Птаха, никто не смотрит. Встань и постой как человек. Я никому не скажу. Это же я, Эл, ты можешь мне доверять.
Он смотрит прямо в мои глаза. У меня такое чувство, что он безумно зол на меня, а это действительно нечто редкое. Как я уже говорил, Пташку трудно заставить взбеситься, а тем более довести до сумасшествия. Даже в том случае с моим стариком и с подержанной машиной Пташка был не столько разъярен, сколько обижен и не понимал, в чем дело. Ему трудно было заставить себя поверить, что кто- нибудь может сыграть с ним такую дерьмовую шутку. Он был уверен, что произошло какое-то недоразумение, и рассчитывал, что когда сумеет переговорить с человеком, купившим нашу машину, то все встанет на свои места.
За все время я могу припомнить только один случай, когда Пташка буквально обезумел. Именно тогда я в первый раз понял, что происходит, когда доведут до бешенства такого прибабахнутого, как Пташка, у которого мозги захлопываются, словно мышеловка. Тогда-то до меня и дошло, что я никогда в жизни не был по-настоящему разъярен. Я бывал зол или кипел от возмущения, но никогда всерьез не сходил с ума.
— …Пташка, а помнишь, когда этот придурок О'Нилл украл твой велосипед? Ты ж его еще чуть-чуть — и убил бы.
Это произошло вскоре после того, как мы с Пташкой познакомились. Мы тогда еще ходили в начальную школу Сент-Элис. В ней нас учили монахини, этого было достаточно, чтобы испортить нам жизнь. Обычно я сидел за последней партой и думал о том, каково монахиням во время менструации в этих жарких длинных и черных нарядах. Они зовутся рясами, эти наряды.
В передней части класса всегда стояла гипсовая статуя «Блаженной Жены», одетой в развевающиеся голубые одежды, тоже гипсовые. А у ее ног были изображены попранные ею змея и цветы. Помню, мне вечно хотелось узнать, есть ли у нее под всем этим титьки. В этой школе девочки учились вместе с мальчиками, но мальчиков сажали на одной стороне класса, а девочек на другой. Все девочки носили совершенно жуткую темно-синюю форму. Так что я был очень рад, когда потом перешел в другую школу.
В это время мы как раз строили новую голубятню на дереве, посреди леса — то есть это еще до газгольдера. Доски для голубятни краденые, но нужны деньги, чтобы купить проволочную сетку, петли, ну и тому подобное.
Третий этаж в школе Сент-Элис занимает большая аудитория. Там нас кормят обедами, а каждую пятницу показывают после уроков кино за десять центов с носа. Всякий, кто не ходит на эти сеансы, тот настоящий нищий и к тому же не любит Бога. Ничего не скажешь, церковь придумывает самые подлые способы, чтобы выжать из бедняков последние гроши.
Кроме того, там, на третьем этаже, у них стоит раздолбанный старый рояль. Половина клавиш западает, и на них почти не осталось слоновой кости, так что клавиатура похожа на рот, в котором выбито больше половины зубов.
В качестве «дара» церковь получает другой рояль, теперь надо что-то делать со старым. Рабочие, которые затащили новый рояль наверх, говорят, что спустить старую развалюху вниз будет стоить пять долларов, но отец О'Лири, священник, говорит, что это чересчур дорого, так что рояль остается на прежнем месте. Каждый, проходя мимо, считает своим долгом на нем побрямкать или просто по нему постучать. На другом рояле клавиатура запирается на ключ, а потому она, естественно, всегда под замком. На этом рояле сестра, которая является учительницей музыки, дает уроки, беря по двадцать центов с носа.
Пташка говорит отцу О'Лири, что спустит старый рояль вниз всего за два доллара. О'Лири пытается уговорить Пташку «пожертвовать» свой труд во имя «любви к Богу», но Пташка предпочитает наличные. Он рассказывает мне о том, что задумал, и я вхожу в долю. Его план состоит в том, чтобы разрубить рояль топором и выкинуть по частям через окно на школьный двор после уроков, когда все уйдут.
Так что однажды после школы Пташка приносит из гаража топор и кувалду, и мы принимаемся рубить этот рояль топором и бить по нему кувалдой. Однако на самом деле мы проделываем это, чтобы добыть нужный нам металл. Рама в нем сделана из чугуна, за который в пункте приема вторсырья в Гринвуде мы получим не менее пяти долларов. Идет тысяча девятьсот тридцать девятый год, и все сдают металлолом, чтобы потом его продали японцам, а те сделали бы из него пушки и построили военные корабли.
Работа идет быстро. Я разламываю рояль на части, а Пташка кидает их в окно. Мы славно проводим время. Обреченный рояль при каждом ударе жалобно охает. Потрясающая работенка. Колотя по струнам кувалдой, я заставляю все их вибрировать — небесный звук! А когда я попадаю между ними топором — звук другой, плавающий. Мы получаем добро на то, чтобы сжечь деревянные части и утащить куда-нибудь все железо.
Уже в то время Пташка всегда ездил в школу на велосипеде. Том самом, который потом в Уайлдвуде сперли у нас копы. Он ставил его у задних ворот игровой площадки, а чтобы не украли, пользовался замком и цепочкой. Его было хорошо видно из окон. В тот день после уроков Пташка привез на нем топор и кувалду и поставил его где обычно. Я и не знал, что на этот раз он забыл запереть на цепочке замок.
И только мы заканчиваем нашу работу, ставим огромную чугунную раму на подоконник, как видим, что внизу какой-то гад берет Пташкин велосипед.
Пташка, не говоря ни слова, срывается с места, несется через весь класс и скатывается по ступенькам. Я придерживаю раму и ору вниз этому мерзавцу: «А ну отойди от велосипеда, ублюдок!» Теперь мне видно, кто он. Это один из самых больших тупиц в школе, Джимми О'Нилл. Всего их шестеро братьев, они ходят в нашу школу, один тупее другого. Даже если все их мозги сложить вместе, то не получится и одного стоящего. Этот Джимми О'Нилл учится в седьмом классе, но ему уже стукнуло шестнадцать. Он низенького роста, но мускулы у него о-го-го. Он думает, что ужасно крутой. Сколько я его помню, у него вечно текут сопли и обшлага на свитере всегда протершиеся, драные, заскорузлые от соплей. Его главное развлечение — дубасить на переменке шестиклашек. Пару раз мне случалось выбивать дурь из его башки, но у него короткая память. В прошлый раз он запустил в меня куском лошадиного навоза. Трудно поверить, что такому придурку вообще дают разгуливать на свободе, а не то что посещать школу. Да он вообще не умеет читать.
Джимми знает, что я его вижу, но садится на велосипед и укатывает прочь. Он до того тупой, что едва держится в седле. С гиканьем проезжает по боковой дорожке, заворачивает на Кларк-авеню, кое-как выравнивает руль и начинает набирать скорость. Примерно через полминуты показывается бегущий за ним Пташка.
— Он поехал по Кларк-авеню! — ору я, — Это Джимми О'Нилл!
