облегал его ссутуленную спину, а часовая цепочка с несколькими эмалевыми брелоками подрагивала в такт неспешным шагам. У двери своего кабинета он полуповернулся к нам – не оглянулся, а именно полуповернулся всем корпусом, словно заржавевший робот, – и пробурчал:
– Здорово, молодые люди.
Под наши полупочтительные, полуиронические возгласы «Здравствуйте, господин советник Граббери!» он скрылся за дверью своего кабинета, а мы наперебой начали его передразнивать: «Я советник Граббери, парень,
– Их обкрадено, – подражая йоркширскому выговору Граббери, сказал Артур. – Их обкрадено на титул советника. – Граббери явно гордился своим йоркширским выговором и простонародным строем речи, которая казалась намеренно исковерканной даже в нашем захолустье, и мы постоянно издевались над ним – за глаза, разумеется.
– Чегой-то я что ни день, то дурней и дурней, – продолжил я Артуров зачин.
– Тоись так дурней, что прямо срамота. – А куды денисси? Старысь, она не радысь.
Потом настала очередь грабберовских воспоминаний, которыми он одаривал «Страхтонское эхо» в дни своего рождения. Артур искривил лицо подобием старческих морщин и сказал:
– А где ихняя «Мелодия», там, известное дело, были поля.
– И у меня не то что штиблетов – деревянный-то башмак и то был один.
– И стало быть, за шестипенсовик я покупал мясной пирог, да мне еще и сдачу, бывало, давали.
– Ага, и за сдачу я покупал билет в «Имперском», да мне еще оставалось на извозчика.
– А на извозчике я, известное дело, ездил, потому как у меня был только один башмак, – закончил наш двойной монолог Артур.
– Здoрово, – своим нормальным голосом сказал я. – Это мне пригодится для выступления в пабе.
– Вот паразит! – воскликнул Артур.
– Паразит, паразит, он весь паб поразит, – машинально пробормотал Штамп.
Каждую субботу я выступал в ближайшем к нашему дому пабе с комическим номером. Но мои номера – медлительно разворачивающиеся шуточные монологи на йоркширскую тему, сочиненные в нашей с Артуром болтовне вроде сегодняшней, – не могли, к сожалению, заинтересовать Бобби Бума: они были крепко- накрепко привязаны к страхтонской жизни. Артура эти монологи тоже не интересовали, потому что по средам и пятницам он пел в клубе «Рокси» под аккомпанемент местного джаза; но ему еще ни разу не удалось уговорить парней-джазистов подобрать музыку к какой-нибудь нашей песне. Когда заканчивался мой номер, я спешил в «Рокси», чтобы послушать Артура, представляя себе в дороге, что хожу по амброзийским театрам в поисках молодых талантов для своего прославленного театрального ревю.
Ну а Штамп, тот нигде, конечно, не выступал, хотя и ошивался чуть ли не каждый день в «Рокси», вполголоса подпевая джазу, когда исполнялись всем известные мелодии вроде «Веселого дровосека».
– Видел сегодня утром твою кралю, – сказал мне Штамп, когда мы окончили Граббери- представление.
– Какую кралю?
– Ну, эту. Которая всегда тебе звонила.
Я живо перебрал в памяти все мои горе-романы – с Одри, Пегги, Лилли, с той блондиночкой из Мокама, – и когда дошел до своих школьных влюбленностей, мне почему-то стало тоскливо и тошно. Но тут я вдруг понял, кого видел Штамп.
– Да скажи ты толком, какую кралю? – нетерпеливо спросил я, с радостью предугадывая его ответ.
– Ну эту, патлатую. Которая в замшевой куртке.
– Это что – Лиз, что ли? – спросил я как можно равнодушней.
– Ну да, Никотиночку. Все в той же своей замшевой куртке.
Значит, Лиз опять прискакала в Страхтон. Мне понравилось, что она у меня именно «прискакала» – будто приехала верхом на лошади, – и я сколько-то времени рисовал себе в уме эту картинку, чтобы не думать о реальной Лиз… И вот я уже увожу ее из Страхтона в Амброзию. Вот мы уже на окраине.
Она уехала примерно месяц назад, бросив мне на прощание беспечное «До встречи», – и в этот раз я уже не получал от нее открыток. Такая уж у Лиз была натура, что ей надо было иногда куда-нибудь исчезнуть, – и я даже гордился ее богемностью, веря, что она уезжает по зову души, чтобы на досуге разобраться в своих чувствах, найти себя, подумать о своем призвании… хотя в менее романтичные минуты я, бывало; размышлял, не крутит ли она любовь с каким-нибудь американским летчиком. Нельзя, конечно, сказать, что я ее любил, но, когда она уезжала, меня грызла тоска, и я, как алхимик, пытался превратить эту бесплодную тоску в искреннюю любовь.
– Где ты ее видел? – спросил я Штампа.
– Да я уж и забыл. На Больничной, что ли, улице. А ты, значит, боишься, что она завела себе нового дружка? – спросил он с гнусной подначкой.
– Я думал, она уехала в Канаду, – спокойно ответил я Штампу, назвав первую попавшуюся страну.
– Ну а тогда вернулась-то она зачем? – спросил Штамп.
Я лихорадочно подыскивал какой-нибудь безопасно нейтральный ответ, но меня выручил сидевший у коммутатора Артур.
– С обратным порядком слов вопросы не следует задавать, – наставительно сказал он Штампу.
Я часто думал, что у меня, в общем-то, нет настоящих друзей, а есть только союзники по круговой обороне от всего мира. И Артур был одним из них. Мы даже выработали свой особый, непонятный другим язык.
– Да и в повествовательных предложениях менять не следует порядок слов, – облегченно, с благодарностью в голосе сказал я Артуру.
– Слышали анекдот, как человек пристрелил попугая за то, что он твердил «кто таков?» – спросил Артур.
– А кстати, может, справочник-то надо называть не «Кто есть кто», а «Кто – каков»? – сказал я, сразу же вспомнив, что я уже это говорил пару дней назад. И мне пришло в голову, что даже наши обыденные разговоры, которыми мы оживляли обыденную рутину, тоже превратились в обыденную рутину. Я понял, что запутался, и прямо спросил Штампа:
– Ты с ней разговаривал?
– С кем?
– С Никотиночкой, – сказал я, и мне стало до омерзения стыдно, потому что я назвал Лиззи кличкой, которую дал ей Штамп.
– Да нет, просто сказал «Привет», и все, – ответил Штамп. – Она была с каким-то парнем, – равнодушно добавил он, будто это не имело никакого значения. Но для меня-то только это и имело значение – только это из всех утренних событий, – потому что мне надо было снова ощутить знакомую тоску.
– С каким парнем?
– Да я-то откуда знаю? Я же не брал у него автограф. А ты что – ревнуешь, а? А? – Он произнес слово «ревнуешь», как будто только что выудил его из навозной жижи.
Снова звякнул дверной звонок.
– Клиент, – негромко сказал Артур и встал. Какая-то низкорослая женщина, явно надевшая на себя всю свою самую лучшую одежду, заглянула в комнату из-за полуотворенной двери.
– Скажите, это здесь организуют похороны? – спросила она.
Артур подошел к барьеру, разделяющему приемную конторы на две половины, и сказал, что здесь.
– А то я сперва попала совсем не туда: зашла в соседнюю дверь, – пожаловалась женщина. Она тяжело оперлась на барьер и назвала свою фамилию.
Я встал со стула, чувствуя себя жестким, как доска, и, когда календари отслоились от рубашки, к моему животу прихлынул прохладный комнатный воздух. «Сейчас приду», – шепнул я Штампу и спустился в подвал. Послонявшись среди картонных коробок с ручками для гробов и саванами да тюков атласа, я не нашел ничего, что могло бы мне пригодиться, и свернул в сортир.
Внутри к двери сортира было прикреплено небольшое зеркальце, чтобы Крабрак мог рассматривать свои
