песни), а потом она вдруг дернулась вперед. Мы думали, у нее припадок, но она просто немного дернула головой, и все. – Тут матушка показала, как именно бабушка дернула головой, и на секунду смолкла, обшаривая свою сорочью память в поисках самомалейших подробностей бабушкиной агонии. – А потом у ней изо рта потекли слюни, будто она ребенок. И так нам ее стало жалко! Она была будто ребенок и никак не могла продохнуть. И тогда твой отец сказал, что если, мол, это не припадок, то надо бы вызвать доктора Моргана. И мы, стало быть, подождали еще минут пять, а у ней изо рта слюни все текут и текут – нам пришлось сменить ей четыре носовых платка, больших таких платка, отцовских, и тут я и говорю отцу: «Пойди, – говорю, – позвони доктору Моргану».
Матушкин рассказ дожурчал, не прекращаясь до их приезда в больницу. Я не слушал ее – и все-таки слышал; а когда она на секунду замолкала, вставлял в паузы поощрительные умгум'ы. Мне вовсе не хотелось узнавать подробности бабушкиной смерти, и, оглядывая больничный коридор, я заставлял себя повторять: «Вот стена, стена, стена, стена; а вот потолок, потолок, потолок, потолок, потолок», – чтобы заглушить в своей голове матушкины слова или хотя бы затуманить их страшный смысл.
– И перед тем как ее положили на носилки, она сказала: «А где мой Джек?» Я даже сразу не поняла, про кого она говорит, но потом догадалась, что про твоего дедушку, хотя она всегда называла его Джон. Джеком она никогда его не называла. И потом она сказала: «Я люблю тебя, Джек». – Матушка с трудом выговорила слово «люблю», и, сколько я себя помнил, она никогда раньше не произносила этого слова, так что сейчас мне было особенно странно услышать его от нее. Я попытался представить себе, как это слово сказала увезенная за белую дверь желтая старуха, но не смог. Люблю. Матушка выговорила это слово, как какой-нибудь новоизобретенный технический термин – люблю, блюминг, ниблюм …
– Впрочем, нет, сначала она спросила: «О чем ты думаешь? – Она наверняка обращалась к своему дедушке. – Тут матушка приумолкла и протяжно вздохнула: набрала в грудь воздуха и выдохнула его целой серией маленьких выдохов. – Но, чтоб ее услышать, надо было стоять совсем рядом, она говорила тихо-тихо и с большим трудом. А когда ее выносили, она уже и вовсе не могла говорить. У ней просто текли слюни изо рта, и все.
Кажется, матушка наконец выговорилась. Пока она говорила, я примерял разные выражения лица, а теперь судорожно старался найти свое собственное, естественное. Меня раздражало – и раздражение было сейчас, пожалуй, моим единственным чувством, – что матушка нашла повод для многословной болтовни даже в человеческой смерти. Она болтала, а мне на память приходили фразы, которыми мы с Артуром оборонялись от враждебной нам реальности, – эти фразы выскакивали в моем мозгу, как выскакивают со звоном цифры в специальном окошечке кассового аппарата: «Меня пудыдобит от Страхтона – менять не следует порядок слов – все во мне задрохло и отклямчило навсегда». Проклиная себя, я пытался ощутить какие-нибудь глубокие чувства, но их не было. Меня душил клокотавший в горле истерический смешок, и все мои силы уходили на то, чтобы сохранить печально-взрослое выражение лица. Матушка сказала:
– Что-то они долго. – Я не имел представления, сколько времени она тут сидит, хотя в ее рассказе события были расписаны чуть ли не по минутам. Она шевельнулась на скрипучем диванчике, и я понял, что трагедия ей уже прискучила. Она окинула меня рассеянным взглядом и в первый раз с тех пор, как я пришел, увидела, что перед ней ее родной сын, а не просто слушатель.
– Ну и наломал же ты дров, – сказала она.
Я неторопливо потянулся и, отвернувшись от нее, коротко подтвердил:
– Похоже на то.
– Слава богу, что хоть
– Почему ты не послал мое письмо?
– Да послал я его. Я уж говорил отцу. Я его просто переписал, вот и все. – Вообще-то у меня была придумана вполне правдоподобная история на этот счет, но я чувствовал себя зверски усталым, и мне было на все наплевать.
– А зачем тебе понадобилось его переписывать?
– Чтобы исправить ошибки. Ведь без ошибок-то к нему должны были гораздо внимательней отнестись. Меня начинало злить, что она говорит в такую минуту об этих пустяках.
– Ну, не всем же быть Шекспирами, – сказала матушка, надеясь пристыдить меня. Она глянула на мой стоящий у стены чемодан. По ее спокойствию я догадался, что она уже видела его, но решила не заводить об этом разговор.
– А что ты наплел Артуровой матушке про сестру? – уже гораздо строже спросила она.
– Да это была просто шутка, – ответил я, даже не стараясь, чтобы мой ответ прозвучал убедительно. Я не знал, как ей стало известно про историю с сестрой, – да и знать не хотел.
– Странные у тебя шутки. А зачем ты сказал мне, что она сломала ногу?
– Так откуда же я знал, что ты ее знаешь?
– Оно конечно, откуда бы тебе знать, кого я знаю, а кого нет, – сказала матушка. – Она мне просто позвонила. А теперь объясни-ка, пожалуйста, что ты сделал с джемпером.
Ну вот, и это выплыло. Однажды Артурова мамаша дала мне красный джемпер – для моей сестры. Я таскал его целый день по городу, а вечером оставил в автобусе.
– Подарил Барбаре, я тебе про неё рассказывал. Рассказывал, да не все. Ты, например, не рассказывал как выдал ее за свою сестру у ворот кладбища. Когда был там с
Я решил сказать ей. Она видела чемодан и, наверно, поняла, в чем дело, но мне хотелось, чтобы все было абсолютно ясно.
– Завтра меня здесь уже не будет, – объявил я.
Матушка резко выпрямилась и поджала губы, безуспешно пытаясь скрыть мгновенное потрясение. У нее был такой вид, будто я ее ударил.
– Я бы уже уехал, если б не бабушка, – как можно мягче сказал я.
– От себя ведь не уедешь, Билли, – окинув меня долгим жалостливым взглядом, нетвердо выговорила матушка. – И все свои неурядицы человек возит с собой.
Образная речь была настолько ей несвойственна, что я заподозрил ее в тайном изучении моих злосчастных календарей.
– И все же я уеду, – упрямо сказал я. – Я тебе говорил, что уеду, и уеду.
Двустворчатая дверь плавно распахнулась. В коридор, походкой знаменитой киноактрисы, вышла медсестра. Она остановилась возле матушки и спросила ее, как бы стараясь осторожно разбудить:
– Миссис Сайрус? – Матушка испуганно вскинула на нее глаза, и она сказала: – Будьте добры, пройдите туда. – Зараженный ее формальным участием, я вытянулся и замер, словно по команде «смирно». Матушка медленно встала и ушла с медсестрой за двустворчатую дверь. Меня обуял обессиливающий страх, и я присел на диванчик. Потом, сжав руки в кулаки, несколько раз повторил: «Только без сцен, только без сцен, только без сцен!» А потом торопливо прикинул, не уйти ли мне прямо сейчас. Но я уже знал, что не уйду. Растерянно постукивая по полу ногой, я вытащил газету, засунутую кем-то в щель между сиденьем и спинкой диванчика. Под колонкой новостей там был нарисован маленький мальчишка, и я бездумно прочитал: «Скажите, миссис Болтли, а где у вас хранится то слово, за которым вы, как говорит папа, никогда не лезете в карман?» Я отшвырнул газету и начал медленно прохаживаться по коридору, ставя носок вплотную к пятке.
Матушка вернулась через несколько минут; она держала свою сумочку обеими руками, и на лице у нее застыло выражение скорбного достоинства. До дверей ее провожал сосредоточенно-серьезный врач, и все это напомнило мне слащавую сцену из телевизионной передачи. Не в силах избавиться от этого видения, я горячо взмолился: «Господи, ниспошли мне хоть какие-нибудь чувства, но избавь от сцен!»
– Твоя бабушка скончалась в двенадцать часов четырнадцать минут, – как бы делая официальное заявление, сказала матушка. Я хотел сказать «Мне очень жаль», но промолчал, сообразив, что эта реплика – да, любая другая – прозвучала бы по-идиотски. Со словами «Ох, меня что-то ноги не держат» матушка опустилась на диванчик. Я сел рядом и, понурив голову, принялся считать пятна на своих замшевых башмаках. Никаких чувств я по-прежнему обнаружить в себе не мог – решительно никаких.
– Она отошла в мире, – проговорила матушка, сразу же начиная новую серию возвышенных
