злоключений, правда, ничего не переспросил, а под конец даже стал слушать несколько нетерпеливо. Сам он ничего сделать не может, но у него есть знакомый, который занимается подобными делами. Потомственный бюргер, тоже потерпевший от дворян, поэтому за небольшое вознаграждение берется вести крестьянские тяжбы; кое-кто с его помощью сумел добиться справедливости. Сейчас, правда, некогда, пусть Мартынь зайдет после четырех, и они сходят к этому человеку.
Теперь надежда забрезжила ярче, только время до пяти тянулось слишком медленно. Господин из конторы сдержал слово, — сразу же после пяти вышел и повел Мартыня к адвокату. Идти рядом Мартынь не осмелился, шел чуть поодаль, чтобы барину не пришлось стыдиться мужика в грязных сапогах, только следил, чтобы он не затерялся в толпе и не скрылся из виду — ведь тогда все пропало! На лестничной площадке провожатый остановился и сказал Мартыню:
— Господин, к которому я тебя привел, большой чудак, но ты не бойся, он не мошенник, хоть деньги любит… Да, а они есть у тебя?
— У меня, сударь, пятьдесят талеров.
Мартынь хотел вытащить и показать деньги, но тот отмахнулся.
— Не надо, есть и ладно, — думаю, что все пятьдесят талеров не возьмет. Если уж не он, так тебе никто не поможет. Видывал я мужиков, что полгода слонялись по Риге, а дальше дверей суда не попали: перед господами они сами отворяются, а мужик и плечом не распахнет, даже если жалоба написана и все как следует. Без бумаги тебя просто выгонят, как собаку, протаскаешься понапрасну и останешься ни с чем. Прежде было плохо, а теперь в десять раз хуже, легче тебе к господнему престолу добраться, нежели к судейскому столу. А этот господин сведет тебя туда завтра же или послезавтра. Только ты не думай, что он станет все это делать из любви к вам. Нет, на самом деле он мужиков ненавидит, как и любой рижский барин, не за них он борется, а за свою собственную правду. Диковинно, не правда ли? Но я же тебе говорю, что он большой чудак. Никогда не ограничится тем, что вручит клиенту написанную жалобу, а еще идет с ним в суд отстаивать это дело. Говорят, будто знает наизусть все законы со времен привилегий Сигизмунда Августа, любую букву помнит, что изменилось, что переиначено и что дополнено. Господ судей сажает в лужу не только на заседаниях, но и помимо них, нигде от него спастись не могут, потому и стараются поскорее отделаться. Да ты, верно, не понимаешь, что я тебе рассказываю?
— По правде сказать, маловато, сударь…
По изъеденной древоточцем скрипучей лестнице Мартынь направился следом за провожатым, проклиная неуклюжие, страшно громыхавшие сапоги. Впустила их горбатая старуха немка, похожая скорее на седую подвальную крысу, нежели на служанку адвоката. Кузнец остался ждать в маленькой передней, барин прошел дальше, видимо, доложить о клиенте. Выйдя оттуда, он только махнул рукой и сразу же ушел.
Без провожатого Мартынь почувствовал себя скверно. Потихоньку прошел в полуотворенную дверь и перепугался, когда она, закрывшись, громко скрипнула. В первое мгновение у него рябило в глазах, он даже ничего не мог толком разглядеть. Изо всех сил пытался он сдержать с шумом вырывающееся дыхание и отдающийся в ушах стук сердца — ведь спаситель мог возмутиться его свинским поведением и просто- напросто выгнать вон.
Сперва кузнец увидел стол с двумя рядами таких громадных книг, каких в жизни не довелось видывать. Это еще больше усугубило его робость, но вместе с тем пробудило уважение и новые надежды. Между рядами этих книг что-то шевельнулось — это был сам господин спаситель, он что-то писал, склонясь над бумагой. Лицо у него было продолговатое и бледное, нос несколько неудачный, какой-то недоросший, но зато лоб невиданно высокий и над ним еще пышные седые волосы. Седая борода такой длины, что нижняя часть ее скрывалась под столом. Господин адвокат поднял глаза, бросил только один, как показалось Мартыню, сердитый взгляд и крикнул таким грубым и зычным голосом, что Мартынь даже съежился:
— Подойди ближе!
По возможности стараясь не громыхать сапогами, кузнец приблизился к столу. Господин продолжал писать; вот он закончил, наклонив голову в одну, в другую сторону, прикинул, красиво ли написано, посыпал песком из оловянной посудинки с дырявым дном, вытер перо о пятнистую тряпицу и спросил точно так же:
— Деньги у тебя есть?
— Есть, барин, как же без денег…
Мартынь живехонько достал узелок с деньгами, развязал и выложил на стол все свое богатство. Там было пятьдесят талеров и несколько рублей. Деньги господин адвокат оглядел куда внимательнее, нежели их владельца — на него за все время он так и не взглянул больше. Длинным указательным пальцем, ноготь на котором был синий, затверделый, да еще с чернильным пятном, презрительно отодвинул русские деньги, на редкость ловко отсчитал десять шведских талеров, еще ловчее подкинул их на ладони и, звякнув, прихлопнул по столу красиво сложенным столбиком. «Мне!» — произнес он. Подумав, отсчитал еще пять и снова пристукнул по столу. «На судебные издержки!» Затем помахал пальцами, видимо, это означало: остальное забирай. Кузнец принялся собирать, медля и поглядывая на него, не возьмет ли еще. Но тот больше не взял, подпер голову, скрыв пальцы в дебрях бороды, и крикнул:
— Как звать? Откуда?
Записал и снова вытер перо.
— Рассказывай.
Мартынь принялся рассказывать. Перво-наперво, самое главное, о женитьбе на Инте, чего барыня не хочет дозволить. Но потом загорелся и принялся выкладывать все дочиста — о припасах из господской клети, о выпоротой Мильде и пропавшей Плетюганихе, в чем баронесса обвиняет его; приплел еще службу в русской армии, положил перед господином свою грамоту — словом, нагородил невесть чего, так что самому стало стыдно. Уж лучше бы сердитый господин спрашивал, тогда Мартынь отвечал бы по порядку, но тот сидел, сердито нахмурясь и уткнувшись в свою бумагу. Наконец прервал:
— Довольно, можешь идти. Завтра не приходи, а послезавтра до обеда являйся.
Кузнец выскочил за дверь, весь вспотевший, на лестнице вытер лоб и ударил по нему кулаком. Болван! И чего он только не нагородил и не напутал, когда дело ясное, как божий день! Дома небось говорит, как пастор, а тут будто каша во рту. Несколько успокаивало его одно — ведь господин-заступник наверняка переспросил бы, ежели что показалось бы неясно или противоречиво. Может, обойдется — у него же столько книг на столе и голова, надо быть, не мякиной набита.
Два дня Мартынь проболтался по Риге и порту. Друст эти дни возвращался домой вовремя и трезвый, можно было наговориться вдоволь и выложить все свои печали. В последнюю ночь, когда свеча уже была потушена и приятели улеглись спать, Друст глубокомысленно произнес:
— Лишь бы только ты получил разрешение жениться, больше ничего не надобно, на господ ни в одном суде управы не было и не будет. Все равно тебе там не жить: уж ежели Оса взъелась, так заест. Бери Инту и мальчонку, бегите в Ригу — одно для вас спасение. И Мегиса забирайте с собой. И городу, и русским добрые мастеровые теперь нужны позарез, после мора многие кузницы на Кузнечной улице так и не открылись. А не в кузнице, так и в другом месте можно устроиться, работы теперь хватает. Мне и самому мешки таскать надоело, заработок никудышный. Пока порт открыт — еще ничего, свой грош имеешь. А вот когда Даугава замерзает и суда не заходят, тогда плохо. Дрова пили или навоз с улиц убирай, только на хлеб с селедкой и заработаешь. Я уже сговорился, жду, когда придет голландский трехмачтовик, он и зимой плавает по теплым морям, что не замерзают, — и там тебе ни шубы, ни рукавиц не надобно, в одной рубахе можешь разгуливать по палубе и одежду не дерешь. Перебирайтесь в Ригу, говорю, вот и весь сказ.
Мартынь и сам уже об этом думал, именно так он и решил. Пощады от этой чертовой немки ждать не приходится. Будет поедом есть, пока не заест. Уснуть последнюю ночь он никак не мог, завтрашний день с его страхами и надеждами кидал Мартыня то в жар, то в холод, выматывая душу, точно телега на ухабистой дороге.
Утром он уже бродил по улицам, пока не открыли городские ворота. До обеда… Поди знай, когда же это может быть? Завтрак тоже до обеда, но он так бы и сказал. Около часу Мартынь простоял перед домом адвоката, но когда лавочник напротив стал внимательно и подозрительно поглядывать на него, вошел в подъезд и стал ждать на лестнице. Как бы только не ушел один — это одна печаль, а вторая — не подняться бы слишком рано и не разгневать его. От неизвестности и сомнения лоб снова покрылся испариной; суд страшил как нечто неотвратимое и грозное. Когда, наконец, он постучал и горбатая старуха впустила его,
