тяжелые облака висят совсем низко. Снег такой мягкий, а воздух нежный и сыроватый.
Они осматривают пригорок, где стояла усадьба, и обсуждают, как надо будет здесь все расположить и устроить по-новому. Мейеру по душе толковые суждения зятя, и тот вырастает в его глазах как человек с несомненной практической хваткой. Немало разочарований принес ему этот учителишка. Возможно, теперь он будет на своем месте…
Ян осматривает обгоревший фундамент дома и уцелевшие яблоньки. Радости мало. Десятка два запущенных обомшелых деревьев. Те, что поближе к дому, сильно обгорели, но и дальние, кажется, пострадали немало. Ягодные кусты поломаны, растоптаны. Сирень срезана на кнутовища и на прочие нужды… Ян негодует на такую дикость.
Мария, смешно покачиваясь, ступает по следам мужа. Так же, как и он, пригибает ветви с набухшими почками и, рассматривая их на ладони, радуется. Все трое приходят к меже у рощи, откуда виден весь участок, и рассуждают, где что надо устроить.
— Тот лужок за речкой вокруг березы, — показывает Мейер, — надо будет вспахать и засеять. Я давно уже заметил, что там слишком сухо. Без основательного удобрения трава расти не будет.
— Да, но где взять навоз в первые годы — в хлевах, поди, все сгорело. А завести сразу много скотины — невозможно, — говорит Ян.
— Не лучше ли тебе на первое время взять испольщика или арендатора? Одному начинать не под силу.
С этим Ян не может согласиться.
— Лучше начать помаленьку, но самому. Ты ведь знаешь, каково с испольщиками и арендаторами. Ни им, ни тебе никакой прибыли.
— Что правда, то правда. Но тогда вам придется поднатужиться вовсю. А хозяйка у тебя слабовата. — Он шутливо хлопает Марию по плечу.
— И вовсе нет, — немного задетая, отвечает она. — Я вполне могу работать. Мне нравится в усадьбе.
Мейер с Яном смеются.
— В роще, наверно, теперь каждый рубит что хочет, — ворчит Ян, рассматривая следы на снегу и валяющиеся еловые и березовые сучья. — У людей совершенно исчезло понятие о чужой собственности. Строительного леса тут, пожалуй, не будет. Разве только на стропила.
— Кто же теперь молодой лес рубит, — поучает Мейер. — Пусть растет. Потом он будет стоить вдвое, втрое дороже. Лет через десять из этой самой рощи можно будет вывезти тысячи на четыре.
— Да. А вид-то какой летом, когда зазеленеет. — Ян приходит в такой восторг, будто перед ним его собственные поля и угодья.
Потом они идут обратно, прямо через речушку. Мейер впереди, за ним Ян и последней Мария.
— Я помню, — начинает Ян, — вдоль речки на лугах было много родников и росла всё больше осока. Но тут отличный спад и легко отвести воду канавами. Не понимаю, почему Зиле ничего не сделал.
— Кому нужно было заниматься подобными делами! — усмехается Мейер. — Старику не под силу. А сын — тот революцию делал. Да и рытье стоит недешево. Почем, ты думаешь, возьмут с тебя за сажень?
— Ведь все окупится!
Они спускаются вниз.
— Гляди, какой пригожий лужок. Ветлы и черемуха кругом. Летом тут должно быть прекрасно. А если выкопать пруд… Уток можно развести. Птицеводство в последнее время стало особенно выгодным.
— И лодку бы надо на пруду! — наивно восклицает Мария и обиженно дует губы, видя, что оба опять смеются.
— Заборы повалились, все заброшено, запущено, — ворчит Ян, поднимаясь на пригорок. — И так повсюду, где у хозяйских сыновей все, что угодно, в голове, кроме хозяйства.
Они усаживаются в сани и едут домой.
Поравнявшись с Подниеками, Ян вспоминает Зетыню, их разговор в волостном правлении, ее упрек, почему он загордился и не навещает их. Он в хорошем настроении — ему хочется сейчас поболтать.
— Может, завернем? — предлагает Ян Мейеру, сидящему впереди за кучера.
Мейер задумывается.
— Пожалуй, можно. Но не забудь, что лесные братья злы на Подниека. Его считают самым заклятым предателем. Ведь ему приходится быть свидетелем на суде. Ты слыхал: вчера судили Гайлена. Десять лет каторги.
Но Яна это мало интересует.
— Ну, на полчасика, не больше.
И они заезжают к Подпискам.
Подниек с женой сидят насупившись в душной комнате. Хозяин, видимо, не отоспался после вчерашнего пьянства. Зетыня усталая и хмурая. Завидев подъезжающих гостей, она спешит прибрать раскиданную одежду и кое-как застлать неприбранную постель.
С гостями в комнату врывается свежий воздух, звонкая речь и смех. Зетыня расцветает от чести, оказанной ей знатными гостями. Присутствие в доме посторонних людей помогает забыть горестные заботы.
Но ей даже не дают пойти на кухню за угощением. Гости едва согласились снять шубы.
— Мы сейчас поедем, — говорит Мейер. — Просто мимоходом завернули на полчасика. Ведь не воскресенье.
Ян шутит с женщинами, смешит их. Зетыня смеется, когда Ян рассказывает о лодке, которую заведет Мария на утином пруду, и о том, как она будущим летом будет доить коров и хозяйничать в их усадьбе. Но теперь Мария не обижается, а отшучивается и смеется вместе со всеми.
— Не понимаю, что тебе за охота взваливать себе на шею такую обузу… — сидя на кровати, рассуждает Подниек. — Я рад бы избавиться от своей усадьбы. С работниками горя не оберешься. Никто не хочет работать, никто не слушается. Все хотят быть господами.
— Да, — вмешивается Зетыня. — Совсем испортился народ. Вот взять хотя бы ту же Альму Витол. Пока тут драгуны стояли, шлялась без удержу. А теперь с родной матерью никак не уживается, не то что с чужими. Взяли мы ее к себе. Думали — хоть и немного толку от таких вертушек, но все-таки человек будет в доме. Не тут-то было. Недели две пожила — поминай как звали. Вчера вечером отправилась на хуторок Иокума, к Анне Штейнберг. На портниху, мол, будет учиться. Выйдет из такой портниха, как же…
— Я думаю продать усадьбу, — ворчит Подниек. — Никакого толку от нее. Коли есть у тебя десять тысяч, можно открыть в городе лавчонку или что-нибудь другое. И ты себе господин, никакого горя не знаешь. А тут всякие должности и все такое прочее. Ни днем тебе, ни ночью нет покоя: и властям не угодишь и народ тобой недоволен. Как ни старайся, все им плохо.
— Знаете, — сетует Зетыня, — Вильде со Скалдером теперь заодно и подсиживают его, как могут. Жалобы пишут. Будто на митинги ходил. Как же ему было не ходить, когда силой заставляли? Разве можно было тогда возражать? Когда ружьем грозят…
— Куда это вы вчера в Риге запропастились? — спрашивает Мейер, чтобы переменить разговор. — Я на вокзале глядел, глядел, так вас и не нашел.
— Мы в самую последнюю минуту пришли. Разве его вытащишь? Как начнет пить — ни меры, ни времени не знает.
— Эх!.. Где там думать о мере… Теперь напиться бы и спать с утра до вечера. Опротивела мне такая жизнь…
— А Гайлену десять лет?
— Десять…
— Несчастный человек. Как он выдержит?..
— Посудите сами, — возбужденно говорит Зетыня, обращаясь ко всем по очереди. — Разве он не заслужил? Кто тут с самого начала был главным заводилой? Он и его дочь.
— Эх! Какое мне дело. Оставили бы только меня в покое…
— Неприятно, конечно, что вас всюду впутывают. Не нам судить друг друга. Пусть каждый сам решает, как ему быть со своей совестью.
