Почему мать беспокоится? Отчего Саша выглядит таким странным? Вот о могиле отца вспомнил. И сама она тоже об отце заговорила, о своем сне. К чему все это? Ведь очень редко видится ей отец. За всю жизнь только в третий раз приснился, и оба раза снился ей в самое трудное время.
В первый раз он приснился ей через год после смерти. Она неожиданно тяжело заболела. Сначала не обратила внимания на легкую головную боль, на тошноту, подступающую крутыми комками к горлу. Весь день она проходила на ногах, побыла с подругами в кино, хотела на танцы остаться, но, почувствовав невероятную слабость во всем теле, отправилась домой. Как дошла до дома — не помнит. Всю ночь металась в постели, просила пить. Сильная дрожь била ее. Приходилось поддерживать, без конца поправлять одеяло. Везти ее в таком состоянии в больницу было бессмысленно, да и мать едва ли решилась бы отдать ее. «Будем надеяться», — сказал врач, и по глазам его было видно, что он и сам не верит в свои слова.
Целую неделю Мария лежала пластом. Ее крепкое тело пожелтело, лицо осунулось. Несколько раз мать невольно вздрагивала: казалось, что Мария умерла. Она прикладывала ладонь к груди дочери и ощущала легкие, едва приметные толчки. Она облегченно вздыхала, и слезы катились по щекам. Она тоже за эти бессонные ночи похудела, под глазами полукружьями легла чернота.
В комнату никого не впускали. Лекарство и еду подавала Августа. Мать каждый раз напоминала: «Руки помой. С мылом». Саша, тогда еще грудной ребенок, просился к матери, и его пришлось отправить к родной тетке.
Все в доме ходили помутневшие, боялись взглянуть друг другу в глаза, разговаривали шепотом.
В середине следующей недели, под вечер, из комнаты больной вышла мать. Все ее дети молча смотрели на нее, ждали. Мать обвела их долгим, неузнаваемым взглядом, губы ее дрогнули, она не сказала, а скорее выдохнула: «Живая». Августа громко заплакала, всхлипывая. Иван дергал ее за рукав, просил: «Ты чё, чё ты? Не плачь, ведь живая».
В болезни наступил резкий перелом. Мария открывала глаза, внятно, хоть слабо и недолго, говорила. Врач с нескрываемым удивлением пожимал плечами: «Поразительный случай, поразительный...»
За несколько дней Мария совсем отошла. Она уже могла приподниматься на подушки, держала в руках ложку, на лице все чаще выступала еще слабая, как бы чужая улыбка.
Мать уже оставляла ее одну, занималась по хозяйству, но спала она в этой же комнате, чутко, настороженно. Просыпалась от каждого стука, глядела в сторону кровати Марии. Несколько раз она сталкивалась вплотную с мучительно долгим взглядом дочери. Сначала не придавала этому значения, обычно говорила: «А ты чё не спишь?» — потом забеспокоилась, долго не могла уснуть, украдкой следила за Марией.
Раньше она не замечала, чтоб так испытующе смотрела на нее дочь. Росла она, как все остальные дети, спокойно, даже чересчур спокойно. Даже на окрик не вздрогнет, а повернется, тихо спросит: «Чё, мама?» По пустякам не нервничала, не обливалась слезами.
«Неужто засомневалась? — встревожилась мать. — А может, предчувствие какое?»
Однажды, когда она собиралась выйти на улицу, Мария слабо тронула ее рукой.
— Тебе чего, доченька? — спросила мать, волнуясь.
— Сядь, мама, — сказала Мария и подтянулась на подушку. — Сюда вот, мама, — показала она.
Мать взглянула на дочь и едва придержала вздох: смотрела Мария какими-то отчужденными, горячечными глазами.
«Господи, да неужто, то самое?» — толчками забилась мысль. Она притаила дыхание, выжидая. Мария разжала спекшие губы, тихо, почти шепотом, произнесла:
— Я, мама, отца во сне видела.
Она помолчала, поглаживая ладонью вздрогнувшую руку матери, заговорила увереннее:
— Очутилась я вроде в саду. Куда ни гляну — всё деревья, все в белом-белом цвету. Таком белом, что глазам больно. И я иду, иду все дальше. И все думаю: кончится этот сад или нет? И вдруг изба. Вроде нашей, только без всяких заборов, и стены тоже почему-то белые, и стекол нет. Я вхожу в сенцы. И здесь нет окон и нет лампочек. А светло, как днем. И шагов своих почему-то не слышу... И вообще — тишина.
Я прошла дальше И увидела дверь. Открыла и вижу: большая комната и тоже без окон, и нет лампочек, а в ней еще светлей, чем на улице. И тоже все белое. И стены, и стол, и кровати. А возле кроватей цветы, и пахнут они чем-то душистым, мятным.
— Гляжу — за столом отец сидит. И рядом женщина. И оба они во всем белом. «Садись, — говорит отец, — попей с нами чаю, вот баранки попробуй, а вот конфеты, печенье». Я не иду, а стою и не двигаюсь «Ну что же ты, Мариша, не идешь? — говорит мне отец. — Разве тебе здесь не нравится? У нас тут хорошо, покойно. Тебе понравится. И цветы вот, и баранки всегда, и конфеты, и чай, а кровать мы тебе в серединку поставим!» И опять я стою и не двигаюсь. «Ну что же ты? — говорит он мне снова. — Даже и угощенья нашего не попробуешь. Так как же, доченька? Пришла, а вроде как чужая, Али не признаешь? Что же ты молчишь? Скажи хоть словцо единое».
Мне б сказать, а сказать не могу. А он все уговаривает, слова его все больше ласковые, нежные, а на лице улыбки нет.
«Ну, так что же, Мариша? — опять говорит он мне. — Обижаешь ты меня». Я и сама вижу, что обижаю. Мне бы подойти, рядом присесть, а я вижу, что вроде не к нему иду, а от него. И тут он сказал мне: «Подожди, постой. Выслушай меня. Вот что я тебе скажу: иди домой, но запомни: жить тебе с матерью до самого ее скончания». Сказал это и пропал, и темно стало, и что-то я закричала, а что — не пойму... И больше я его не видела. И заснуть боюсь: вдруг опять приснится? Боюсь я, мама, страшно мне одной...
Мария прижалась лицом к плечу матери, обняла ее легкими горячими руками.
— Ничего, доченька, ничего... Это он помиловал тебя, ко мне отпустил, — пришептывала мать, уже не сдерживая слезы. — И слава богу, жить, значит, будешь. Ты ведь и вправду совсем худая была. Я уже и не верила, а вот ты отошла. Пожалел он тебя, родимый, жизнь сохранил...
«Верно, — подумала тогда Мария. — Отец всегда меня жалел, больше остальных привечал, пальцем не трогал. Бывало, мать замахнется, он и тут вступится. Нельзя сказать, чтоб баловал, но нарядами не обходил: всегда опрятная бегала, чистая. И не знала, что я дочь ему неродная. Впервые прослышала про это в шестнадцать лет, когда паспорт пошла получать. Не поняла сначала, у матери спросила. Та всю правду и открыла».
После сна того жизнь ее пошла своим чередом: заботы и волнения, радости и печали, потери и удачи. Жила она счастливо, имела все, что надо: любимого мужа, здоровых детей, не чуждались ее ни братья, ни сестры, не обходили вниманием и на работе... Внезапная гибель мужа сломила ее, но все же она выстояла, сохранила в себе всю ту же простоту и открытость. Вскоре после похорон мужа ей во второй раз приснился отец. И уже не один, а в кругу семьи и совсем как живой, и она разговаривала с ним, и рядом были все: и она, и мать, и братья, и сестры, и опять ей отец сказал, что жить она должна вместе с матерью, как будто и не знал он того, что от матери она никуда еще не отлучалась.
И вот вчера ей в третий раз приснился отец. Ненадолго, вроде яркой вспышки, даже не успела она всмотреться в него, словом перемолвиться. К чему бы это? К чему?
И тут она вздрогнула: не потому ли, что ни разу еще не побывала на могиле отца? Как же так произошло, что за все это долгое время она не смогла найти несколько дней, чтоб съездить в Большой Киалим? И никто не подсказал, даже мать почему-то не задавалась этим же вопросом. Только Саша вспомнил. А где же была она, где же были остальные? Не странно ли это?
8
Перед самой войной срубил отец на задах дома баню. Чуть ли не в полдома — с высоким потолком, с широкими полка?ми, с большой печью, в середину которой был уложен огромный котел, с удобным предбанником, с кладовкой, где всегда висели кистями вязанки березовых веников.
Мать сетовала: «Да куда ты замахнулся на такую громадину?» Отец смеялся: «А чтоб все рядышком поместились. Или ты, мать, ни на кого больше не рассчитываешь? Ослабла, что ли?» — «Ну тебя», — смущалась мать, а сама с гордостью думала, что такой роскошной бани еще ни у кого не видывала.
