— Ты что, парень, рехнулся? Видишь, все при мне, другого ничего не имею.
И здесь то же самое: каждого смех разбирает. У человека беда, а им смешно. Едва растолковал, чего мне надо.
— Так бы и говорил, — ответил из дальнего угла пожилой посадчик. — Был у меня такой. Кузьмину отдал. Эй, Кузьмин, хозяин обушка отыскался!
— Твой? — Кузьмин достал из шкафа обушок — с медной пластинкой, с резной окантовкой, обушок учителя моего Ивана Григорьевича Косолапова.
Вот о чем я вспомнил сейчас. Вспомнил — и сердце заныло: неужто на этот раз обушок навсегда затеряется? Как я его берег! И с собой носил, и в шкаф запирал. А вчера — вчера я всякую осторожность забыл, в гезенке под рештаком оставил. Так подумал: кто вздумает лезть в этот гезенк по шаткой лестнице, у которой три ступеньки сковырены?
И вот — нет обушка, пропал. И когда? Теперь корреспондент расскажет про меня, и все за болтуна сочтут. Мало того что шутником да балагуром считают, еще одной — самой обидной, незаслуженной — кличкой наградят. То-то возрадуется Мишка Худяк! Нет, не бывать этому!
— Ты чего вскочил! — вздрогнул Никитич, тоже в эту минуту о чем-то задумавшийся.
— Отпусти меня, Никитич.
— Куда?
— Обушок найти надо. Позарез.
— Потом найдешь. А то мой возьми. Не хуже.
— Нет, мне свой найти надо. Отпусти.
— Не пойму я тебя что-то, Никола. Зачем тебе это?
— Не спрашивай.
— Ладно, не буду. Иди.
— Спасибо, Никитич.
Первым делом — вверх по лаве: застать бы корреспондента, упредить. Застал у комбайна, у которого, как назло, в присутствии постороннего человека, что-то отказало. Прикоснулся к плечу Павлова, отозвал его в сторонку, подальше от ребят, которые возле комбайна сгрудились, советами да помощью машинисту помогают.
Извинился сначала, как положено, а потом попросил его никому о пропаже обушка не говорить.
— Хорошо, — сказал корреспондент, а сам плечами пожал: значит, не поверил, значит, все-таки считает, что я его разыгрываю.
— Сколько вы тут пробудете?
— До двенадцати. Я же вам говорил.
Значит, остается полтора часа. Значит, надо действовать сейчас же, не медля ни секунды.
А как? С чего начать? В тот раз, считай, повезло. Спасибо дежурному электрослесарю — сразу в цель направил. А сейчас? Сейчас, пожалуй, к лесоносам податься надо. Гезенк недалеко от их места работы располагается.
Заспешил под уклон. В самый аккурат подоспел — лесоносы отдыхали: сверху, из-под шурфа, еще не спустили к ним «козу» со стойками и верхняками. Подсел я к ребятам и беду свою изложил как есть, ни капли не утаивая.
— Пропал? — спросил пожилой, с обвисшими, как мартовские сосульки, усами.
— Пропал.
— А ты к нам?
— К вам.
— К первым?
— Да. Подумал вот...
Не успел договорить — хватанул меня усатый сильными ручищами:
— Катись отседова! В воры записать нас пожелал, губошлеп этакий!
Напарник его — тоже пожилой, но без усов, зато с другой приметой на лице — с узким, как бы срезанным подбородком, — молча соглашаясь с действиями товарища, закивал головой.
— Да что вы, братцы, за кого вы меня принимаете? Я ведь Червоткин, я в бригаде Никитича состою.
— Никитича? — недоверчиво спросил усатый.
— Ну да. И вас я знаю. Вы — Тищенко Петр Егорович. Вчера на общем собрании речь держали. Весьма положительную по всем статьям.
— Было такое, — согласился Тищенко, смущенно крякнул в ладонь. — Раз так — извиняй... Был у нас тут на днях один такой, на тебя обличьем схожий. Только похитрее, пообкатистей. Тоже в каком-то поганом деле уличить нас собрался.
— Не может такого быть! — возмутился я.
— Не веришь? Мне, Тищенко, не веришь?
— Не верю, — твердо проговорил я.
Опять хватанул меня Тищенко сильными ручищами, в третий раз повторил:
— Не веришь?
— Нет. Лицо мое единственное в своем виде и на какое-то другое, тем более на проходимца, пусть даже хитрого и обкатистого, походить не может.
Отпустил меня Тищенко — засмеялся. Засмеялся и напарник.
— Ну и шутник ты, парень, — сказал Тищенко. — Мог ведь запросто схлопотать.
— Мог, — спокойно подтвердил напарник.
— Да и вы хороши — сразу за грудки. А грудь-то моя не казенная.
— Извиняй, коли так... Значит, обушок пропал? Из гезенка, говоришь?
— Вот-вот, — обрадованно воскликнул я и придвинулся ближе к Тищенко, как к другу заветному, уже начисто забыв про всякие оскорбления в мой адрес. — Вчера положил, а сегодня — нет. Приметный такой обушок — с медной пластинкой на рукоятке, с резной окантовкой.
— С медной пластинкой? — живо отозвался напарник Тищенко. — А не обушок ли это, случаем, Ивана Косолапова?
— Его, Ивана Григорьевича. Значит, видели?
— Когда-то видел.
— Давно? — нетерпеливо спросил я.
— Давненько, лет пять назад. Тогда Иван Косолапов еще настоящим шахтером был.
— Почему «еще», почему это «был»?
— Был да сплыл, — равнодушно отозвался напарник Тищенко.
— Нет, вы уж договаривайте.
Я заволновался, вплотную привалился к этому с узким, как бы срезанным подбородком. Тищенко улыбнулся:
— Смотри-ка, Алексей Фомич, как он засуетился. Того и гляди, за грудки схватит.
— И схвачу! — выкрикнул я обиженно. — Я — ученик Ивана Григорьевича Косолапова, и обушок этот пропавший он мне на память подарил.
— Вон что, — протянул Алексей Фомич. — А я-то, старый дурень, сразу в лоб. Извиняй, коли так.
И то, что он повторил то же самое извинение, что и Тищенко, и повторил с ядовитой усмешкой, совсем меня выбило из колеи, и я бы на самом деле схватил Алексея Фомича за грудки, но упредил, и вовремя упредил, Тищенко.
— Охолонись, парень, ишь, раскипятился, — повернулся к напарнику и строго, на правах бригадира, проговорил: — А ты, Алексей Фомич, не трави парню душу. Раз проговорился — до конца и выкладывай.
— Можно, — коротко отозвался Алексей Фомич, но сам замолчал — уставился на упавшие с моих колен рукавицы.
— Что же вы, говорите, — глухим голосом выдавил я.
— Давай, Алексей Фомич, начинай, — поторопил напарника Тищенко.
Алексей Фомич поднял мои рукавицы, положил рядом со мной на бревно.
