— Ты, парень, не серчай. Ты прежде подумай.
— Не тяни, — не выдержал Тищенко. — Надо — поймет.
И Алексей Фомич заговорил — неторопливо, четко и ясно:
— Почему, значит, был? А потому, значит, и был, что оказался недостойным чести шахтерской. Мы его из бригады нашей уйти попросили. Не нужон нам такой был — с душонкой частника. Он ведь что надумал? А то надумал, что мы вроде бы никудышные, ни к чему не приспособленные. Один лишь он — герой. Коллективом побрезговал, нахрапом полез. Он, мол, один все умеет да разумеет. А остальные — так себе, при нем лишь состоят. В тот год мы на девяностой лаве работали. Лава попалась паскудная — низкая, по всему забою вот такой, с ладонь, прослоек породы выступил, на отладку плохо поддавался. Ох, и помучились мы. По всем признакам ту лаву комбайном брать надо, а нам врубовку сохранили. Не хотело руководство понять, что так оно хужее. А почему? А потому, что живой пример у них оказался — Иван Косолапов. По десять метров за смену брал. Весь, бывало, упарится, едва до бани доберется, а свое гнет: вот, мол, я какой. Я могу, а вы — нет. Да еще, подлец, изгаляется: у меня обушок особый — с медной пластинкой, с резной окантовкой. Сам уголь рубит... Само собой, руководство такого товарища вперед выдвигает, а того не разумеет, что от такого геройства один вред происходит. Так и вышло — до аварии дело дошло. Одного паренька придавило, едва калекой на всю жизнь не остался. Вот тут и попросили мы подобру-поздоровому удалиться из нашей бригады Ивана Косолапова: пущай он со своим обушком знаменитым в другом месте рекорды устанавливает. Нам же такой не нужон...
— Не верю я... не мог он...
Впервые услышал я про Ивана Косолапова такие худые слова и, конечно, не мог поверить в то, что рассказал мне неизвестный Алексей Фомич. Да и как я могу поверить, если и мысли маломальской насчет поступков, недостойных звания шахтерского, никогда не держал про учителя своего. За все полгода, что я провел с ним, только одно положительное слышал, да и сам видел и чувствовал, какой он замечательный человек — Иван Григорьевич Косолапов.
— Значит, мог, — твердо проговорил Алексей Фомич.
— Не верю, — упорно мотнул головой. — Наверно другого в виду имеете. Это как меня с проходимцем каким-то спутали.
— Нет, — спокойно ответил Алексей Фомич. — Про него говорю, про Ивана Косолапова. Такого приметного обушка никто другой на шахте не имел.
— Вы же не видели.
— А зачем мне видеть, я — знаю. Пластинку медную мой брат ему самолично поставил. Косолапов его упросил. Ему еще тогда чем-нибудь — да выделить себя хотелось. Вот он и упросил брата моего, тот жестянщиком работал в ту пору, приторочить эту пластинку к рукоятке. У пластинки этой вмятины по углам, а буква «а» чуть ниже строки остальной выбита... Его, Ивана Косолапова, обушок...
Все правильно, все приметы сходятся — и вмятины по углам пластинки, и буква «а» выбита чуть ниже остальной строки. И все же мне трудно согласиться, что именно
— А дальше? Не встречался с ним, Алексей Фомич? — спросил Тищенко.
— Охоты не имел, да и сейчас не имею, — и неожиданно с отцовской грубоватой лаской обратился ко мне Алексей Фомич: — Не серчай, парень. Правда — она вещь суровая. Ее, как пластинку, не приторочишь. Буквы на ней не выбьешь. А вот на обушок я бы взглянул. Примечательный обушок. Жаль, если он затеряется. Брат мой на совесть старался. Ты поищи его. До верха добежи, до шурфа. Вроде вчера в ночную смену слесари-монтажники спускались. Мы их утром встретили, как на работу шли, но так, мимолетно — здравствуй и прощай. Там, наверху, они непременно отдышку делали.
— Верно, — согласился Тищенко. — Есть резон сбегать.
Это уже ниточка, надежда на что-то. Главное сейчас для меня — обушок найти. А про то, что услышал я про учителя своего Ивана Косолапова, время будет еще подумать. Может быть, все не так уж и плохо, как рассказал мне Алексей Фомич. Обида — вещь такая, что все хорошее, как ложкой дегтя, можно замазать одним никудышным эпизодом. Ладно, разберемся, кто прав, кто виноват. Нечего пока тревожить себя.
Подумал, значит, я таким образом, и легче стало. Веселее зашагалось, хотя идти вверх по уклону — не то же самое, что по горе подниматься: глинисто, сыро. Ноги скользят, разъезжаются. Пот глаза застилает, дышать нечем — воздух влажный, густой, отдает древесной прелостью.
Пока добрался — последние силы оставили. Свалился кулем на штабель бревен, на котором расположились рядком лесодоставщики. Их и лесоносами назвать можно, но в обычай вошло называть лесодоставщиками тех, которые под шурфом работают.
Лесодоставщиков было трое, парни молодые, высокие, как на подбор. Один из них — знакомый, сосед по дому, Григорий Шумаков.
— Ты чего, Никола, до тещиных пирогов побежал?
В другой бы раз я ему на такой вопрос и ответ нашел бы подходящий, а сейчас не до шуток было. Дело серьезное, времени — не густо. Разговоры завязывать некогда. Отдышался чуток — с вопроса начал:
— Слесарей-монтажников видели?
— В погоню направился? — улыбался Григорий.
Что за человек? Привык слушать только веселые побасенки, не может на серьезный лад перейти. Не хочет замечать, что у меня к нему и к напарникам его дело срочное, неотложное.
— Обушка при них не было?
— Были. Даже четыре. Один лишний.
— Где он?
— Кто?
— Обушок этот лишний.
— С собой унесли.
— Куда?
— На кудыкину гору.
— Я серьезно, Гриша.
— Какой ты серьезный, Никола, — улыбался по-прежнему Григорий. — То и смотрю, отчего у тебя лицо глуповатое, как у нашего кота Васьки.
Засмеялся. Напарники его поддержали. Ясно: рассказывал им про шутки мои Григорий, вот и хохочут почем зря.
— Сам ты кот, — обиделся я на Григория, а заодно и на его дружков. — У меня обушок пропал. С медной пластинкой на рукоятке, с резной окантовкой.
— Был такой. Приметный обушок. Верно говорю, Федор?
— Верно, — кивнул головой Федор.
— Где он?
— Обушок-то? Унесли.
— Унесли, — эхом отозвался я.
— Ты чего, Никола, побледнел? Не горюй, я свой отдам,запасной.
— Спасибо. У меня свой есть.
— О чем же печаль? Ты, Никола, нам какой-нибудь анекдотик заверни. Хотя бы тот, про лису. Ребята вот не слышали. Развесели их.
— Эх, Гриша, — вздохнул я. — Ничегошеньки ты не понимаешь. Обушок этот памятный, особый. Мне учитель его подарил, Иван Григорьевич Косолапов. Как же тут не печалиться.
— Нашел учителя, — хмыкнул Федор и брезгливо сплюнул. — Подлец он, а не учитель.
— Кто — подлец?
— Этот самый — твой Косолапов.
Вскипел я. Куда и усталость девалась. Все мышцы напряглись. С кулаками набросился на Федора. Парень высок, плечист, а не устоял, на бок завалился. Не ожидал, что я — худенький да щупленький — кочетом налечу. Но быстро опомнился, двинул рукой — я в сторону отлетел. Вскочил — и снова кинулся на Федора. Но вовремя встал между нами Григорий, заорал:
— Сдурели,черти!
Облизнул Федор распухшую губу, глухо процедил:
