много, а поговорить не с кем. Такая тишина пострашнее той была, когда один оставался. Ты вот тоже, как погляжу, тишины боишься. Ни на минуту не умолкаешь, балабонишь и балабонишь.
— Может быть. Не задумывался как-то.
— Это — хорошо.
— Что — хорошо? — не понял я.
— Да то, что не задумывался. Как задумаешься, так с ума скорее свихнешься...
Яркий пучок света ослепляет меня. Прикрыться бы ладонью, склонить бы голову чуть вниз, а я смотрю смотрю пристально, до режущей боли в глазах, которые начинают слезиться.
— Червоткин? Ты?
Я встаю и только сейчас вижу лицо Егорова — потное, с грязными потеками на широком квадратном лбу, на угловатых скулах, на коротком мясистом носу.
— Где обушок?
— Спер петушок — золотой гребешок, — в рифму говорит Егоров и, довольный своим ответом, хохочет. — Мы тоже могём.
— Ты взял обушок у слесарей, там, на шурфе. Паренек — машинист подъема — может подтвердить.
— Во дает! — снова захохотал Егоров. — Как на следствии.
— Хватит ржать! — сержусь я. — Мне некогда!
— Вот оно что, — тянет Егоров и не присаживается, а почти падает на деревянную площадку, и под его тяжестью доска подозрительно поскрипывает. — Чего замолкал? Валяй дальше.
— Могу и дальше. Обушок этот Ивана Косолапова, учителя моего. Мне он его подарил.
— Подарил? Тебе? Во заливает.
— Верно я говорю.
— Брось трепаться. Такому шалопаю станет Иван Косолапов обушок дарить. В жизни не поверю.
— Хватит лясы точить. У меня времени нет. Меня корреспондент поджидает.
— Чо, чо? Корреспондент? А может, писатель? Может, министр угольной промышленности?.. Валяй отсюда, устал я. Дай мне отдохнуть.
Терпение мое лопается. Я хватаю Егорова за ворот рубашки, прижимаю к спинке пускателя. Откуда только сила взялась. Такого бугая не то что свалить, с места не сдвинешь.
— Пусти ты, — хрипит Егоров и пытается руками обхватить меня за шею, но я увертываюсь от его толстых пальцев.
— Где обушок?
— Здесь он, здесь.
Я отпускаю Егорова, но не отхожу, а стою рядом и внимательно слежу за каждым его движением.
— Вот шалопай, — ворчит Егоров, поправляя воротник рубашки. — Сбесился. Того и гляди — укусит. Принимай потом сорок уколов.
— Обушок давай.
— Не терпится. Дай передохнуть-то.
— Обушок давай, — как заведенный повторяю я.
— Нет его у меня, нет. Отдал я тут одному человеку на время, — раздраженно кричит Егоров.
— Врешь?
— Ты... ты это брось. Не пугай. Я не такой. Меня Иван Косолапов уважал. Я у него тоже в учениках ходил.
— Ходил? — эхом повторяю я.
— Не веришь? Опять не веришь?
Егоров усмехается и, чувствуя, что я заинтересован его предстоящим рассказом о том, как это он, взрывник Егоров, оказался в учениках у Ивана Григорьевича, поудобнее устраивается на площадке. Я поторапливаю:
— Когда это было? Где?
— «Когда?», «Где?» — передразнивает Егоров. — Ну, чистый прокурор! Я ведь тебе не подследственный. Я могу и обидеться и ко всему прочему спросить: был ли ты, уважаемый, учеником Ивана Косолапова? Вот ведь какая ситуация намечается.
Вижу: не начнет он своего рассказа, пока не спрошу его: «Ладно, Егоров, начинай».
— Ладно, Егоров, начинай, — еле сдерживаясь от нетерпения и закипающей злости, говорю я.
— Во, другой коленкор, — оживляется взрывник и по-свойски подмигивает. — Присаживайся. Так-то удобнее.
Егоров подсовывает под себя свернутую фуфайку то с одного бока, то с другого, чтоб можно было сидеть как на стуле. Я присаживаюсь. Но не рядом, а напротив, как раз на струе воздуха. Воздух здесь, в откаточном штреке, как в трубе, едва ли не свистит. Он быстро остужает мое разгоряченное быстрой ходьбой тело, и вскоре мне становится зябко в тонкой бязевой рубашке. Второпях я забыл прихватить брезентовый пиджак. Не до него было, да и не думал не гадал, что придется мне в поисках обушка забрести аж сюда, в самый дальний от лавы штрек.
— Оно ведь можно и не поверить, — наконец-то начинает Егоров. — Я взрывник, а Иван Григорьевич всю жизнь шахтерскую в забое провел. Какая связь? Связи вроде никакой. Верно я рассуждаю?
Я молча киваю головой.
— Верно, — соглашается Егоров. — А связь такая была, и весьма любопытная. Целый месяц Иван Григорьевич ходил у меня в помощниках, то есть самым натуральным сумконосом был. Аммонит таскал, глину.
— Глину? У тебя? — вскакиваю от удивления.
Да и как не удивиться, если о такой странице биографии Ивана Григорьевича я ничегошеньки не ведал. Но если о том, что я впервые услышал сегодня от Алексея Фомича, Федора и Алешеньки, я действительно мог и не знать, и не знать, как я полагаю, по той лишь причине, что все рассказанное касалось сугубо личных переживаний, о чем порой и ближайшему другу нелегко открыться, то здесь-то налицо другое, а именно — трудовая страница. А о ней, о трудовой странице, даже намеком, даже мельком не упомянул Иван Григорьевич. Почему же?
— То-то и оно, — чуть ли не с гордостью признается Егоров. — Каково, а? Иван Косолапов — сумконос. Не обидно ли? Еще как! А почему он стал сумконосом? Не знаешь?
— Нет.
— А еще в учителя набиваешься... Нехорошо получается, Никола.
— Ты это не трожь! — вскипаю я.
— Ну, оговорился, прости, — снисходительно разводит руками Егоров и молча смотрит на меня, ждет, когда я его потороплю.
— Слушаю.
— Пойдем, значит, дальше. Сумконосом Иван Григорьевич стал по причине ссоры своей с горным мастером. Был такой. Фамилия его Карамышев. Не помнишь?
— Нет.
— Ах да, откуда тебе знать? Вон ты какой еще молодой да цветущий. А ведь это было, почитай, лет пять назад. Ты где в это время шастал?
— Где шастал, там уже нет.
— Понятно. Так вот, этот Карамышев был товарищем настырным, и за что-то он крепко обидел Косолапова. Иван Григорьевич — на дыбки. Ах, вашу мать-перемать, раз так — катитесь вы подальше. Посмотрим, как без меня справитесь. И подался ко мне в сумконосы. А лаву, ту самую, на которой работал Иван Григорьевич, врубовкой брали. Сам знаешь, как это делается, не тебе объяснять. Одно скажу: тут без хорошей отпалки ни хрена не выйдет. Плохая отпалка — смену промучаешься, весь взопреешь, а станков пять возьмешь, не больше. А при хорошей отпалке и двенадцать можно взять без особых усилий. Сам Иван Григорьевич по пятнадцать станков брал запросто. Да еще другим помогал, учил, как надо правильно обушком пласт подбивать. Так вот, день проходит, второй, неделя, другая. И что получается? А получается невеселая картина. Бывшая его бригада отстает, норму не выполняет. Горный мастер — к Косолапову. «Выручай, Иван». Но Иван Григорьевич не такой слюнтяй, как некоторые товарищи, характер у него
