– А все же верное решение мы приняли – отказаться от персональных машин, – сказал Воронов. – Теперь на них ездят их подлинные хозяева – люди труда. И для здоровья полезно – я уже забыл, когда в последний раз стоял в очереди на прием к участковому врачу в районной поликлинике, оснащенной по нашей последней инициативе. От ходьбы на свежем воздухе тканевые мышцы организма приобретают дополнительное значение, расширяется сфера деятельности дыхательных органов, совершенствуется перистальтика желудочно-кишечного тракта.
– Удается победить даже невралгические боли, отступает и опоясывающий нас лишай, – с законной гордостью заметил директор комбината.
Они оба помолчали.
– Ну, до завтра, Авдей Фомич, – сказал наконец Воронов.
– А завтра на бюро будем Игошина разбирать. Завел, понимаешь, моду – вступать в развратные действия с лицами! Он у нас простым выговором не отделается, обязательно с занесением. И ты выступи, врежь ему по-нашему, по-большевистски! Только помни: Игошин для партии не потерянный человек, нам такие позарез нужны!
– Да, не будем рубить с плеча. Семь раз отмерь – один ответ! До завтра, Алексей Иванович! – Уверенная фигура директора еще долго скрывалась в сумерках.
...В тесной прихожей Воронов встретил младшего сына Сергея, улетавшего на стажировку в Швейцарию с молодой женой Еленой, дочерью коллеги из соседней области. Таможенные формальности удалось преодолеть быстро.
– Совсем взрослый стал, Серега! – восхищенно сказал Воронов и потрепал сына по фиолетовому гребню на макушке.
Звякнули заклепки, значки и медали на кожаной безрукавке.
– Как говорится, из одного металла льют... Скоро мы таким, как вы, все бразды вручим, – пошутил он.
– А что? И примем, не испугаемся! – шуткой на шутку ответил сын.
– Не забудь передать привет директору «Нойцюрихербанка» доктору Дриттенрайху, большому другу нашей страны, не раз беседовавшему с Надеждой Константиновной. Да ты хоть с матерью-то попрощайся!
Наконец самолет с сыном и снохой превратился в серебристую точку над океаном.
– Вот и разлетелись все мои воронята, – вздохнула Анастасия Петровна. – Вася в Штатах, Алена в Париже, а теперь вот и Сереженькин черед наступил... Не зря ведь говорится, что материнское сердце – вещун... Знала же я, что так и будет, когда за тебя замуж выходила...
Она заплакала, не скрывая нахлынувших слез. На ее все еще нестарой шее гордо сидела красавица голова. Алексей Иванович обнял жену уверенной рукой и невольно подумал: «Годы проходят, а мои чувства к Анастасии по-прежнему свежи и крепки. Должно быть, так уж устроены мы, коммунисты».
Анастасия Петровна сразу же увлекла его в спальню.
– Это изделие выдающихся мастеров арабского мира, изготовленное под бомбами израильских агрессоров, – указала она на кровать, занимавшую добрую половину спальни. – Ты же знаешь, любимый, что даже незначительная перестановка мебели способна придать любовным играм дополнительную окраску. Усиливается приток крови, учащаются дыхание и сердцебиение. Наши годы – это далеко не старость. Вы еще долго можете наслаждаться всей гармонией полноты личной жизни.
– Да, – невольно согласился Алексей Иванович. – И знаешь, какое совпадение? Сегодня то же самое, почти слово в слово, говорила мне наша новая заведующая идеологическим отделом Ирина Прокопьевна Пинкова, когда я внезапно распорядился заменить венские стулья на финские. Видно, и впрямь наши женщины меняются, желая встать вровень со своими зарубежными товарками.
...Уже позже, укладываясь по стародавней, комсомольской еще, привычке поверх жены, Алексей Иванович невольно сказал:
– Настя, ты помнишь моего предшественника на посту первого секретаря краевого комитета партии, который пятнал звание коммуниста с танцовщиками в балете? Партия нашла ему дело по душе, доверив Большой театр...
– Правильно ты говоришь, Алеша, – ответила Анастасия Петровна, размашисто поднимая тяжелые, нестарые еще бедра. – Только ты не такой – ты волевой, целеустремленный, не скованный стереотипами в партийной работе...
Светало».
«Все про меня... Про нас с Виктором», – думала, засыпая, Анжела Титовна. Светало.
ГЛАВА 14
Одна женщина по радио все время поет: «О, если б никогда я вновь не просыпалась!», и она совершенно права. Зачем и просыпаться, коли тебя связали по рукам и ногам совершенно незаметным и предательским способом, да так ловко, что даже Деряба не проснулся. А когда проснулся да дернулся, было уже поздно. Он попробовал порвать путы напряжением мышц и чуть не заорал, так сделалось больно.
– Да, – сказал маркграф, охорашиваясь. Зеркальце он пристроил на сучке дерева. – Не повезло вам, уважаемые. Я в башне полазил и, на свое счастье, паука-термидона словил, он вас во сне и запутал. Так что лучше не дергайтесь, паутина у него такая – без рук, без ног останетесь и товарный вид потеряете...
Деряба хотел было высказать маркграфу все, что у него по этому поводу быстренько накипело на сердце, но не смог: Миканор и рты им со Шмурлом позаклеивал какой-то липучкой. А паутина и впрямь была особенной: при малейшем растяжении она раскалялась докрасна, словно нихромовая проволока под напряжением.
– Я так подумал, – продолжал не спеша злонравный красавец. – Жалованье мне из ваших органов еще когда-то будет, а есть, пить и прочее сейчас надо: конь от бескормицы уже с ног валится. Тут мне баронет как раз подсказал, что поблизости странствующий работорговец обретается, я за ним баронета и послал всего за пять процентов. Да еще и паучок-термидон подвернулся – одно к одному. Служили вы мне хорошо и
