насыпи и закрепиться правее будки стрелочника, отвлекая огнем внимание противника.
Леснов с трудом поспевал теперь за эскадроном на своей кобыленке. Мерефа-то порывалась на рысь, стараясь не отстать от колонны, но Роману было уже невмоготу. И на земле оказалось не лучше, когда отдал повод коноводу, а сам направился в цепь. Шагал враскорячку, превозмогая боль. Облегчение почувствовал лишь тогда, когда лег рядом с Башибузенко на грязный снег возле рельсов.
Из домов, окруженных голыми деревьями, стреляли белые. Пули впивались в насыпь, щелкали по металлу, отбивали щепки от шпал. Раздавались короткие пулеметные очереди, но все они почему-то шли выше голов. «Вжжжик!» - словно косой махнут.
Постреливали и буденновцы, но редко и вроде бы неохотно. Пальнет боец раз-другой и сползает вниз, перевернувшись на спину. Закуривает или с соседями язык чешет. Лишь несколько человек возле Сичкаря лежали, выдвинув вперед карабины, и били, тщательно целясь, - хотели снять пулеметчика.
Роман подумал, что особой опасности нет, самое время сейчас пройти по всей цепочке, растянувшейся вдоль насыпи, показать себя, нового комиссара, ободрить того, кто в этом нуждается. Но едва поднялся, чтобы осуществить благое намерение, ближайший к нему боец гаркнул зло:
- Ляг, стерва!
- Я тебе не стерва, а военный комиссар эскадрона, - вспыхнул Роман, задетый за живое, но слова его не произвели особого впечатления.
- Ляг, говорю! Пулю глотнуть хочешь?
- Ложись, ложись, Роман Николаевич, - поддержал бойца Башибузенко. - Куда это ты наметился?
- Цепь посмотреть.
- А ее и отсюда видать всю... Давай не торчи, а то вон Саньку дуром в плечо куснула.
- Саньку? Это не вчерашнего?
- Землячка моего, - подтвердил Башибузенко. - Теперь до рожества проваляется.
- В бою не без потерь, - знающе произнес Леснов.
- Это еще не бой, еще только завязка, - усмехнулся Микола. - Вон там по балочке, видишь, пехота перебегает? Как она белых с позиций сшибет, мы на коней и айда! Погоним противника, сколь сможем. А ты с повозками здесь побудь.
- В обозе, значит? - обиделся Леснов.
- Ты сам-то раскинь, Роман Николаевич, куда ты сейчас, такой вояка... Ни верхом, ни пеши. А вдруг Мерефа галоп возьмет - в каких кустах тебя искать будем? Ты уж не спеши, обживайся в седле: твое от тебя не уйдет.
Глава четвертая
1
14 декабря поступила новая подробная директива Реввоенсовета Южного фронта. Климент Ефремович и Семей Михайлович, склонившись голова к голове, читали:
«Ударной группе т. Буденного в составе Конармии, 9-й и 12-й стрелковых дивизий, использовав самым решительным образом для быстрого продвижения пехоты весь наличный транспорт местного населения, стремительным натиском выдвинуться в район Донецкого бассейна и, заняв железнодорожные узлы Понасная, Дебальнсво, Иловайская, отрезать все пути отхода для Добровольческой армии в Донскую область. Для занятия Таганрога выделить достаточной силы конную группу. Обращаю внимание т. Буденного, что от быстроты и решительности действий его ударной группы будет зависеть весь успех всей намеченной операции».
- Весь успех операции, Семен Михайлович, сознаешь?
- Это очень правильно Егоров нам пишет, - сказал Буденный, закручивая в стрелку усы. - Я теперь утром и вечером заместо иконы на большую карту гляжу. Вострый клин вбили мы между Донской и Добровольческой армиями.
- Как бы не затупился клин-то! - поосторожничал Ворошилов.
- Нет уж, кровь с носу, а своего добьюсь, к Таганрогу прорвемся, хоть и далеко еще он от нас. А тогда что? Надвое расколятся тогда все белые силы. Добровольческой армии либо в Крым подаваться, либо в Одессу.
- Эта армия - основная опора всей контрреволюции на юге страны.
- Вот и я так прикидываю. Отколем добровольцев - белые на Дону закисать начнут. И на Кубани тоже.
- Сами-то по себе не закиснут.
- Поможем, - улыбнулся Буденный.
- Это одна сторона дела, - уточнил Климент Ефремович. - Есть и другая, тоже очень важная. В наших руках окажутся уголь и металл Донбасса, донецкий пролетариат вольется в наши ряды. Белые тоже это со пылают, а генерал Мамонтов особенно.
- Они стягивают против нас всю свою кавалерию: Донской, Кубанский и Добровольческий конные корпуса.
- Вот и говорю - не затупился бы клин. Нам ведь важно не просто наступать, а двигаться стремительно, чтобы не успели деникинцы разрушить шахты, взорвать заводы.
- Кровь с носу! - повторил Буденный, стукнув тяжелыми ножнами шашки. - До Азовского моря дойдем. А вот дальше как? - глянул вопросительно, пристально: - Вправо поворачивать, к Днепру, на Украину? Или влево - на Ростов, на Дон, на Кубань?
- Куда прикажут.
- Приказать-то по-всякому можно, - Буденный петлял вокруг да около, не спеша высказать заветное, тревожащее: - И справа врагов хватит, и слева в достатке. Только вот какая линия получается, - решился он. - Вправо, на Украину, никому идти неохота, и мне самому тоже. Тамошних рожаков у нас, почитай, совсем нет. А слева, за Ростовом, родные места. Кого ни возьми - с Дона, с Сала или с Маныча. Там семьи остались.
- Мы регулярная армия, Семен Михайлович.
- Да ведь наши края тоже освобождать надо. Вот бы мы за милую душу!
- Не можем мы сами выбирать направление наступления.
- Пущай товарищ Егоров и товарищ Сталин нам директиву спустят. Подсказать бы им.
- Семен Михайлович, курочка еще в гнезде... У нас пока Донбасс впереди.
- Курочка-то снесется, по всему видать. И ежели мы всем нашим Реввоенсоветом решим, что самый резон поворачивать к Дону, то и наверху нас послушают. А на Украине других частей хватит, которые от Киева и от Харькова на белых жмут. Так что надо бы нам в разговоре со штабом фронта одну линию держать.
- Да я вроде согласен, - Ворошилов почесал лоб тупым концом карандаша. - Но подход какой-то анархический: куда желаем, туда повернем.
- Не только куда желаем, но и куда выгодней, где от нас пользы больше. Там люди веселей драться будут. Добровольцами пополнимся, земляками... Поддерживаешь, Клим Ефремович? - Буденный упорно именовал его Климом, хотя еще при первом знакомстве, под Царицыном, Ворошилов поправил шутливо: «Климентом меня кличут, ежели по всей форме». - Поддерживаешь, значит, али что? - повторил он свой вопрос.
- Ладно. Будем в одну точку бить, - сказал Ворошилов и заметил, как потеплели после этих слов обычно холодные, будто ледяные, глаза Семена Михайловича.
