Последняя строка моей песни птицей взлетела к потолку, после чего на какой-то миг наступила тишина. Устало понурив голову, я молчала, опустошенная до самого дальнего уголка своей души. Эта песня исчерпала меня до дна, вобрав в себя все мысли, чаяния, надежды и страхи. Я отдала ей все, не оставив себе ничего…
А в пиршественном зале творилось что-то невообразимое. Эльфы повскакивали с мест и все как один преклонили передо мной колено, плененные красотой и смыслом услышанной ими песни. В глазах многих я заметила слезы гордости и горя, вызванные осознанием сопричастности к торжественности текущего момента. Подозреваю, именно сейчас они и поняли, чем именно человек отличается от животного: не только тем, как он живет, но и тем, как и во имя чего он умирает…
Наконец, нарушая излишне затянувшуюся паузу, король вытер мокрые от слез глаза, встал и подошел ко мне.
— Спасибо тебе, маленькая моя! — без малейшей тени чопорности поблагодарил он, с признательностью целуя меня в щеку. — В нашем городе сложено немало славных песен, но сегодня нам не стыдно признаться в том, что балладу, подобную твоей, мы услышали впервые. И уже никогда не сможем ее забыть… Она сильно изменила всех нас, сделав чище, добрее и благороднее. Извини, что мы на минуту усомнились в тебе, Наследница трех кланов. Извини, что мы усомнились в твоих друзьях… — И отец поднял мою руку, намереваясь объявить победителя музыкального поединка.
Эвридика тем временем незаметно отошла к дверям, дабы уклониться от всеобщего восторженного преклонения передо мной. Она кусала губы, давясь черной завистью. По красноречивому выражению ее лица, перекошенного от ненависти, я поняла: сестрица никогда не простит мне своего сегодняшнего поражения и отомстит при первой же возможности. И такая возможность представилась ей буквально через пару секунд…
Дверные створки внезапно распахнулись, издав неприятный гулкий звук, почему-то напомнивший мне стук ржавых гвоздей, вбиваемых в крышку гроба… В зал чопорно вступил высокий мужчина в доспехах, в котором я сразу опознала одного из стражников, минувшей ночью встреченных мною на крыльце храма Эврелики. Мрачно чеканя шаг, он целеустремленно проследовал в центр пиршественных покоев, направляясь точно к королю и игнорируя всех прочих вельмож. Но, как ни странно это выглядело, стражнику не позволили завершить свой путь. Его остановили на полдороге…
Наверное, в тот момент Эвридикой руководил отнюдь не разум, а ненависть, во многих случаях оказывающаяся куда сильнее, чем интуиция или прозорливость. Наверное, она не имела права требовать от стражника отчета в его деяниях. Но все же, действуя по наитию или обдуманно, она вопиющим образом нарушила придворный этикет и первой подскочила ко вновь прибывшему, опередив короля и не убоявшись его гневного взгляда. Принцесса схватила стражника за плечо, дав знак, чтобы он говорил. И видимо, столько отнюдь не девичьей силы было в этом ультимативном жесте, столько настойчивой дерзости читалось в ее взоре, что воин не выдержал и сдался…
Он раздраженно нахмурился, но тем не менее наклонился к уху принцессы и прошептал несколько слов, услышанных только ею. Прелестное личико Эвридики исказила гримаса мстительного ликования… Она царственно выпрямилась и холодно, будто зачитывала смертный приговор, произнесла:
— Отец, Йону нельзя объявлять победительницей. Она гнусная обманщица и предательница, заслуживающая немедленной казни! Знай, ты пригрел на груди не дочь, а ядовитую змею, жаждущую нашей гибели!
По залу прокатился многоголосый вопль ужаса.
— Дочь моя, как смеешь ты бросаться столь жуткими обвинениями? — потрясенно охнул король и схватился за грудь, словно пытался удержать рвущееся из нее сердце. — Ты готова представить нам доказательства этих страшных слов?
— Конечно, готова! — уверенно усмехнулась принцесса. Она вытянула палец, обличающим жестом указывая на меня, и почти закричала: — Знайте же, жители Дархэма, прошлой ночью эта дрянь обманом проникла в наш главный храм и подло убила привратника, который являлся самым старым из ныне живущих эльфов!
— Это правда? — предобморочно прошептал король, еле шевеля вмиг посиневшими губами.
— Увы, прискорбные факты говорят сами за себя! — почтительно поклонившись королю, засвидетельствовал стражник. — Подтверждаю, это мы с напарником впустили Наследницу внутрь святилища, а затем видели ее повторно, выходящей из храма. Привратник встретил ее у самых дверей, а утром мы обнаружили его возле алтаря, уже мертвого, окоченевшего, с перерезанным горлом…
Толпа недавних почитателей, восторженно окружавших меня еще минуту назад, испуганно отхлынула прочь, стремясь как можно дальше оказаться от той, которая очаровала их колдовской песней, а на деле являлась кровожадным чудовищем, завлекающим доверчивых слушателей в паутину лжи и обмана. В меня немедленно полетели плевки и грязные оскорбления, ранящие куда сильнее, чем любой, даже самый тяжеловесный удар.
— Маленькая моя, — придушенно хрипел отец, категорически отказывающийся поверить в происходящее, — скажи, как могла ты совершить подобное?
— Я его не убивала! — звонко отчеканила я, помня о темной тени, мелькнувшей за алтарем. И о темной тени, мелькнувшей за родильным шалашом королевы. Я хотела рассказать об этом странном видении, но, вглядевшись в пустые глаза и отчужденные лица своих недругов, сразу поняла — мне не поверят. И только Лаллэдрин сосредоточенно прикрылся рукавом и тяжело задумался, словно взвешивал какие-то загадочные, лишь ему одному известные «за» и «против».
— Казнить ее! — требовательно кричала Эвридика, не пряча злорадной усмешки.
— Казнить ее! — равнодушно поддержала королева Эвника, даже не взглянув в мою сторону, словно я была для нее неодушевленным предметом.
— Казнить ее! — вразнобой голосила алчущая моей крови толпа.
А между тем Ребекка и Беонир бессильно бились в руках схватившей их стражи и не могли помочь мне ни словом, ни делом. Посаженная на цепь Мифрил рвалась мне на выручку, но стальные звенья выдержали, чуть не придушив мою отважную защитницу, глухо клекочущую от горя.
— Я ничего не понимаю! — рыдал отец, отрешенно отвернувшись. — Как ты могла совершить подобное преступление? — Он не пытался найти слов оправдания и не желал слушать никаких доводов. И тогда я уразумела, что он тоже меня предал, как и все остальные. Я испытала острое чувство жалости к своему бесхарактерному отцу и замолчала, оставляя его наедине с совестью. Образ великого героя померк, сменившись сгорбленной фигурой слабого, склонного к панике мужчины, больше всего на свете боящегося груза ответственности, возложенного на его поникшие плечи. Теперь я понимала, что точно так же он предал когда-то и мою мать, испугавшись неминуемой расплаты за свои грехи. Нет, любовь к нему не ушла
