– Не знаю, – буркнул Степан, – понятия не имею.
– А зажигалка? Как она в котлован попала? Когда ты ее все-таки потерял?
– А черт ее знает. Я их всегда теряю, эти зажигалки. Я каждый день сигареты покупаю и новую зажигалку.
Ингеборга быстро на него посмотрела. Она еще мало знала его, но, даже несмотря на это, она отчетливо расслышала в его голосе фальшь. Он явно не хотел сообщать о чем-то своему заму и драгоценной подруге.
– Я должен подумать, – заявил Степан, отвернулся и стал рассматривать рыбок в аквариуме, – Черный, оставь мне зажигалку. Может, я чего дельное вспомню. Только я еще раз хочу сказать, ребята, – я Муркина не убивал. И Петровича тоже.
– С чего ты решил, что Петровича… Петрович же от сердца умер!
– Да, – согласился Степан, – от сердца.
Они чувствовали себя неловко друг с другом, и это было ужасно. Степан не мог рассказать про пузырек, найденный в спецухе Петровича, Саша нервничала, а Чернов делал вид, что ничего не замечает. Кроме того, и зама, и офисную барышню, как про себя называла платинововолосую Ингеборга, вконец измучило любопытство – появление шефа на людях с дамой, очевидно, было явлением редким и загадочным, требующим немедленного и долгого обсуждения.
Поэтому ужинать ни зам, ни барышня не остались. Чернов еще потискал Ивана, покрутил, потряс, пободал, выражая нежность, а платинововолосая напоследок оглядела Степана и Ингеборгу встревоженными оленьими глазами, и они ушли. Последний раз мелькнули белые волосы и стильная куртка, швейцар в «драконовом», только синем, халате распахнул перед ними дверь, и они исчезли из виду.
– Пап, а мы что, тоже есть не будем?
– Будем, будем, – успокоил Степан сына.
Голова болела, в ней скопилось множество всякого-разного, неприятного и страшного, поэтому в данный момент Павел Степанов Ингеборгу совсем не боялся и думать о новом способе дрессировки зверей ему было некогда.
– Что такого ты знаешь про эту зажигалку? – спросила Ингеборга. – Что ты не стал им говорить?
– Я не стал им говорить, что свою зажигалку «Кельн Мессе» я выбросил в офисе заказчиков где-то в начале апреля. Даже день можно точно установить, потому что у меня в ежедневнике записаны все дни, когда я у них бываю. Это целая история, визит в офис к заказчикам! В апреле я был у них только один раз и зажигалку там выбросил. Точно. Я никак не мог прикурить, в ней газ кончился. Я щелкал, щелкал, как дурак. А потом выбросил ее в корзину. А эта, видишь, работает!.. – Он снова щелкнул зажигалкой и посмотрел на ровное пламя. – Я привез с выставки две – себе и Сашке. Сашкина у нее. Следовательно, это третья.
– Третья?
– Ее мог привезти только Белов. Или это просто какие-то космические совпадения. Таких не бывает.
– Ты же сам сказал, что Белов тогда не курил!
– Ну и что? Он мог просто прихватить ее как сувенир.
– То есть ты считаешь, что в котловане ночью был твой второй зам?!
– Или кто-то, кому он подарил эту дурацкую зажигалку.
– Подарил? – переспросила Ингеборга изумленно. – Кому он мог ее подарить?!
– Кому угодно, – сморщившись, сказал Степан, – Чернову, к примеру. Это вполне в его духе. Тем более Черный злился, что в Германию не он полетел, а Белов. Понятно?
…Приговора осталось ждать совсем недолго. Недаром и снег пошел. Снег в мае после такой жары – верный признак наступающего конца света. Порой ему самому трудно было разобраться в собственных мыслях – где спектакль для деревенских идиотов, а где правда.
Ужасная правда, которая грозила ему клюкой, как смерть, и тень от этой клюки подступала к нему все ближе и уже почти касалась сбитых носов его ботинок.
Дьявольские тени больше не тревожили его, но и предыдущих нескольких разов было вполне достаточно. Он знал, что в следующий свой приход сатана потребует от него жизнь, и он безропотно и трусливо отдаст ее, потому что бороться он никогда не умел и вообще не представлял, как это делается.
Он замычал от жалости к себе и от сознания, что теперь-то его жизнь уж точно пропала, и взялся руками за голову. От этого движения тени шевельнулись в углах, а собственная голова показалась ему чьей-то чужой.
Может… сбежать? Сбежать, пока сатана не пришел за ним?
У него есть деньги – совсем немного, но хватит на билет в общем вагоне до какой-нибудь неблизкой станции, а там – сойти с поезда и идти пешком, через поля, через дремучие леса, через озера, реки и горы до тихой обители, где его примут, пожалеют, оберегут от всех напастей.
Он отнял от лица сухие и жесткие руки и диким взглядом обвел свое жилище.
Вон кровать с серой от грязи и времени наволочкой и сбитым в комья тощим ватным одеяльцем. В нижний переплет окна вставлен кусок желтой фанерки. Стол, а на столе стаканы, грязные тарелки, огуречные хвосты и пристывшие к блюдцам высохшие селедочные кости. И часы тикают так, что тянет сейчас же повеситься над этим столом с селедочными костями, не видеть ничего, особенно желтой фанерки вместо окна…
Как это все с ним вышло? Почему он здесь? Где родители и светлая квартира, залитая спелым, как дынька, южным солнцем? И где запах кофе, чистоты и материнских духов, всегда витавший в кухне? Кто теперь его спасет, защитит, не даст пропасть? Кому он нужен?!
