ей, что вечером заедет. Выключить телефон он не мог – ему должны были звонить из Сафонова, где, словно подтверждая его худшие ожидания, начали сыпаться как из решета нерешаемые производственные проблемы вроде некондиционных плит, которые Петрович почему-то принял, хотя должен был в ту же секунду завернуть всю партию, а возвращать ее теперь было в миллион раз труднее. Кроме плит, еще повело сваи. Точнее, пока не повело, но у Чернова возникли сомнения, которыми он очень неохотно поделился со Степаном, только когда тот и без него заподозрил неладное. Из этих подозрений следовало, что сваи нужно загонять по новой, если не все, то по крайней мере четыре основные. Степан долго орал на Чернова, сознавая свою полную беспомощность и сатанея от этого все больше и больше.
Чернов, как нерадивый приказчик, попавшийся барину под горячую руку, только повторял, что он «все исправит в лучшем виде», и Степан после полудня уехал в мэрию, отчасти потому, что ему действительно нужно было посетить это могучее учреждение, отчасти потому, что в мэрии спрятаться от Саши Волошиной гораздо проще, чем в офисе.
А потом пристала Леночка, будь оно все проклято!..
И он поехал к ней, словно некто невидимый и всесильный волок его на аркане, а он покорно и тупо переставлял ноги в заданном направлении и улыбался при этом слюнявой улыбкой душевнобольного.
Ну и что такого, сказал он себе, пытаясь заглушить неотвязное, как изжога, чувство недовольства собой. Подумаешь, свидание с бывшей женой! В конце концов, у него тоже должна быть какая-то личная жизнь, тем более никто не посмеет упрекнуть его в том, что он на целый вечер оставляет ребенка одного. У ребенка теперь появилась прибалтийская крыса, и ребенок был счастлив.
Едва заступив на работу, крыса придумала новое правило, которое неукоснительно выполнялось каждый день. Теперь Иван после обеда звонил отцу и докладывал о событиях, произошедших за полдня, и о своих планах на вечер. Степан должен был выслушивать отчет и в ответ сообщать, во сколько появится дома. До сегодняшнего дня Степан старательно соблюдал эти новые правила, хотя никто его об этом не просил и никаких нововведений с ним не согласовывал. Инга Арнольдовна, очевидно, сочла их чем-то само собой разумеющимся.
Алле-оп! Барьер, Пурш!.. Надо, надо постараться, мальчик! Барьер! Еще барьер!
Существование Саши Волошиной каким-то образом примиряло Степана с жизнью. До тех пор, пока, стоя под ее дверью и обливаясь липким потом, он не понял, что она, черт ее побери, такая же, как они все. Ее тоже нужно бояться и ненавидеть.
Леночка была в превосходном настроении. Она никогда не сомневалась в своей власти над Степаном, но ей доставляло истинное удовольствие получать и получать подтверждения своей магической силы.
«Бедный, милый, неустроенный Степа! Стоит даже не пошевелить пальцем, а просто посмотреть в его сторону – и он уже ползет на брюхе, готовый на все ради одного только ласкового ее слова.
Иногда он, правда, ворчит немножко, как состарившийся на службе одряхлевший пес, и наивно думает, что его ворчание можно принять за истинное неудовольствие, но пусть его ворчит. Мы оба знаем, что никуда и никогда он не денется. Собственную натуру победить невозможно, а я отлично – лучше всех! – знаю, что делать, чтобы ему даже в голову не приходили мысли о восстании и освобождении.
Так что пусть ворчит. Тешит свое мужское самолюбие».
Как всегда в постели с Леночкой, Степан чувствовал себя не человеком, а чем-то средним между диким кабаном и быком-производителем. Леночка виртуозно умела с ним обращаться, чтобы он именно так себя и чувствовал. Он сопел, хрюкал, трудно дышал, потел и после бурного финала не испытывал ничего, кроме неловкости и стыда. И еще некоторого недоумения – зачем он опять поддался на ее уговоры?
Зачем приехал? Зачем покорно впадал в состояние быка-производителя, словно получив соответствующий укол?! Что за непреодолимая сила, которой он не мог сопротивляться, тащила его в Леночкину постель?! Ладно бы у него был бешеный темперамент, который он не мог контролировать, но у него не было не то что бешеного, но и вообще ничего такого, что могло бы называться темпераментом. В молодости его это огорчало, а сейчас что ж… Не дано – значит, не дано. Все равно что расстраиваться из-за цвета глаз или формы носа – очень умно и вполне достойно пятнадцатилетней красотки из какого-нибудь девятого «Ж» класса. В его возрасте уже можно смело признать, что он вовсе не голливудский секс-символ, а задавленный работой и однообразными проблемами отец-одиночка.
И хрен с ним, с темпераментом!..
Только почему-то этот отсутствующий темперамент начинал проявляться, именно когда звонила Леночка.
Степан отлично знал все, что будет дальше, – и все-таки приезжал, и изображал быка-производителя, и не контролировал себя, и чувствовал себя неуклюжим, толстым, неумелым, и собственные руки на Леночкиной нежной коже казались ему оскорблением, и понимал, как, должно быть, противно ей трогать его, волосатого и потного от страсти.
И еще он отлично понимал, что во всем этом не было ничего, совсем ничего человеческого.
После секса он становился молчалив и мрачен, но Леночке, которая к тому времени уже получила все, чего хотела, было на это наплевать.
– Степа, нельзя быть таким жирненьким. Это хорошим мальчикам не идет. Смотри, что у меня есть. – И она потрясла у него перед носом белой коробочкой с лекарством. Внутри что-то сильно шуршало. – Это ксеникал. Ксе-ни-кал. Такие волшебные таблеточки. Пьешь и худеешь. Мне врач прописал. Это такое лекарство, его должен прописывать врач, особенно таким жирненьким мальчикам, как ты. Тебе поможет, ты не думай!
– Почему ты так уверена?
– Да просто ксеникал весь жир выводит… Представь себе: ты жирное кушаешь, а ксеникал – раз!., и все вывел!..
– Нет, спасибо, мне не надо, – проскрежетал Степан.
– Ну почему?
Он брякнул первое, что пришло в голову, чтобы она отвязалась:
– Я сам схожу к врачу, пусть он мне прописывает этот самый ксеникал. Договорились?!
Степан направился в ванную, откуда он потопал прямиком в холл, старательно отводя глаза от
