У Ники и его жены было общее прошлое – такое, которое или уж соединяет навсегда, или растаскивает в разные стороны, тоже навсегда.
Бахрушин ничего не мог с этим поделать.
– Дело не во мне, – Беляев неторопливо поднялся. Стоять ему было неудобно, потому что он очень большой, а места мало, поэтому, двинув стул, он пристроил на сиденье одно колено. Вечно он нарушал протокол, не соблюдал этикет, молчал, где нужно говорить, и выступал, когда лучше было бы промолчать. И все ему прощалось, и никогда его выступления не выглядели неуместными, а молчание вызывающим.
Как это у него получалось – загадка.
– Дело не во мне, а в том, что тут все развели… детский сад! В игрушки играете. Про программу забыли.
Зданович моментально сделал ироническое лицо и поднял брови домиком.
– Что это значит, Ники?
– Да то и значит! Никто не понимает, что ли? Пришла новая ведущая, и все давай в бутылку лезть! И так, и эдак! И снимаем, как на тамбовском областном слете ударников, и подводки пишем, как на первом курсе института культуры, отделение циркового искусства!..
Все засмеялись чуть-чуть, пришли в движение и вновь затихли в изумлении – никто и никогда не позволял себе говорить вслух что-то подобное. Конечно, все об этом знали, но вот так, на собрании, при всем честном народе, сор из избы?!..
Ну дает, Беляев, ну совсем голову потерял на своей войне! – Ники, – сказал Зданович. – Прекрати.
– Да ладно тебе, Кость! Есть сто тридцать три способа угробить ведущего. Грим, свет, съемка и текст – это только первые четыре!
Опять поднялся шум, на этот раз несколько угрожающий, хотя все еще как будто растерянный. Оттого что Беляев был во всем прав, команда чувствовала себя неловко.
Никто не желал признавать, что он прав!
Бахрушин молча курил.
Ники повысил голос:
– Да ладно! Я же не по радио выступаю на всю страну! А здесь все свои! Я сегодня в приемной у… Алексея Владимировича три выпуска посмотрел – вчерашний с… Алиной, – он чуть-чуть запнулся на ее имени, – и два сегодняшних с какими-то хлопцами и дивчинами, дневные. Так дневные лучше наших! Это я вам точно говорю, потому что у меня глаз не замыленный!
– Беляев, ты бы в творчество не лез! Ты стоишь за своей камерой, и стой себе!
– Да я, блин, не за камерой стою, я дело делаю, общее для всех!
– Почему вы считаете, Никита, что можете всех тут безнаказанно оскорблять?!
– Да что он понимает-то?!
– … режиссерское решение как раз и требует…
– …а грим у нас всегда нормальный…
– А хотите, я вам скажу, почему у дневных бригад выпуски лучше?! – перекрывая шум, почти заорал Ники. – Хотите?! Потому что они своих ведущих поддерживают! А мы гробим!
Произошла немая сцена.
На комнату «новостей» словно опрокинули корыто с ледяной водой – все моментально смолкли, как подавились, вытаращили глаза, а некоторые, вроде пожилой редакторши Тамары Степановны, даже стали хватать ртом воздух.
Сразу стало слышно, как гудят еще не выключенные компьютеры, а за стеной с визгом отматывается кассета – в-з-з, в-з-з-з…
– Ты чокнулся, что ли, Беляев? – среди всеобщей тишины спросил Зданович.
– Я не чокнулся, – ответил Ники совершенно спокойно.
За изумление, написанное на лице у Алины Храбровой, суперзвезды и блестящей телевизионной ведущей, он, пожалуй, готов был бы стерпеть не только неудовольствие главного сменного, но и что-нибудь похуже.
– Я вчера вернулся, – вдруг объявил Ники. – Точнее… – Он полез в карман, вытащил телефон и посмотрел в окошечке время. Он никогда не носил часов. – Точнее, вернулся я сегодня. Я все пропустил, ребята! Все ваши междоусобные войны. Я даже приход Алины пропустил. И у меня к вам деловое предложение.
Бахрушин усмехнулся, но так ничего и не сказал.
Деловые предложения Ники были ему хорошо известны.
– Значит, так. Предлагаю всем немедленно зарыть топор войны и некоторое время делать программу как надо. Чтобы рейтинги вернулись и никого не вынесли с поля боя в белых тапочках. Ну, а потом, когда вершина славы, черт ее побери, будет уже видна, каждый для себя решит сам – продолжать или остановиться на достигнутом. Ну что? По-моему, все логично.
Он говорит это вовсе не всем, вдруг поняла Алина. Он говорит это только одному человеку. Тому самому, который пишет мне записки и оставляет их в верстке перед самым эфиром.
Тому самому, который сегодня из-за студийных камер или из-за стекла аппаратной пристально следил за мной, выискивал на моем лице что-то, понятное только ему одному. Который ждет, что я сорвусь в истерику и депрессию.
