ляпнуть, что Храброву зажимают и подставляют!.. Это сегодня он здесь ляпнул, а завтра… Завтра где ляпнет?!
От Беляева надо избавляться, пока он не наделал дел.
Это трудно, потому что Бахрушин тащит его за собой, хотя разговоров о том, что Ольга Шелестова с шефом операторов спит, было очень много. Впрочем, говорят, что есть мужики, которые специально содержат любовников для жен. Будто так спокойнее и все под контролем.
Он, Костя, так не смог бы. Ни за что.
И, чувствуя свое глубокое внутреннее превосходство и над Бахрушиным, и над Беляевым, Костя неторопливо пошел к лифтам.
Нужно придумать, как избавиться от Беляева.
В пустом коридоре, тянувшемся вдоль всего здания, курили двое, довольно далеко, и Костя чуть приостановился, чтобы посмотреть, кто это.
Оказалось, что это Бахрушин и тот самый Беляев, будь он неладен!
Избавиться от него будет трудно. Впрочем, нет ничего невозможного.
Стена. Кажется, бетонная. Сырая.
Очень холодно. Так холодно, что стынет дыхание, превращается в пар.
Пахнет гнилью и плесенью.
Лампочка под потолком, очень слабая, не видно, что там, в углах.
Сидеть на полу нельзя, холодно. Стоять у стены тоже нельзя. Ужасно холодно.
Брезентовая раскладушка. Брезент по краям сгнил, и пружины с крючками торчат наружу. Лежать на ней долго нельзя – дужки давят на шею и поясницу, а спина как будто висит. И очень холодно! Кажется, что все внутренности свело.
От холода и голода.
Ольга все время ходила. Как маятник. Как обезьяна в клетке, которая мечется по крохотному пятачку, от решетки до решетки, а сторожа смеются и говорят, что у нее «помрачение».
Помрачение.
Захват оказался гораздо менее зрелищным и красивым, чем в кино. Одна машина впереди. Другая, та, в которой ей померещился Масуд, сзади. Афганцы, «калашниковы», короткоствольные американские автоматы. Всех вышвырнули из салона, обыскали, лицом в капот, мешки на голову.
– Я не хочу, – все скулил один из мальчиков с Первого канала, – я не хочу, отстаньте от меня!..
Он скулил так по-детски и так жалобно, что очень быстро им надоел и ему дали прикладом по зубам. Он вытаращил побелевшие глаза, кровь хлынула изо рта, он захлебнулся и затих.
Потом пленных затолкали в разные машины – головой вниз, в колени, как баранов, – и долго везли.
Очень долго.
Ольга была уверена, что разогнуться больше никогда не сможет, что она умрет в этом постыдном, согнутом, нечеловеческом состоянии. Спина болела так сильно, что из глаз сами собой лились слезы, не потому, что Ольга хотела плакать, а потому, что какие-то нервы оказались переплетены между собой и теперь давили и лезли друг на друга.
С каждым толчком машины становилось все невыносимей и невыносимей, а потом вдруг как будто кто-то сказал внутри ее головы:
– Нет. Не может быть.
Голова моталась, стукалась то в дверь, то в переднее кресло, а внутри нее кто-то чужой бормотал непрерывно:
– Нет. Нет. Не может быть, что все это происходит со мной.
Это не меня бородатые люди с автоматами везут куда-то, и ясно, что везут убивать. Всех убивают, и меня тоже убьют. Они больше ничего не умеют. Они родились только для того, чтобы умереть, захватив с собой еще несколько жизней. Или несколько десятков жизней. Или сотен.
Не может быть, что это случилось со мной, так не бывает. Ведь у меня броня. Страховка. Редакционное удостоверение на шее – ламинированный кусочек картона. Я ни в чем перед ними не виновата, я просто журналист. Свобода слова. Первая поправка.
Кому в этих горах нужна свобода слова и первая поправка?!
Слезы лились, капали с носа, а вытереть их было нечем. Они скатывались на грубую ткань грязного мешка, который, наверное, совсем промок.
Как они станут убивать меня? Долго? С наслаждением? Или быстро и просто? А вдруг не убьют сразу?! Что будет со мной, если не сразу?! Что они успеют сделать с моим телом и моей душой до того, как убьют меня?!
Или у меня больше нет ничего своего – ни души, ни тела, – и я просто субстанция, биомасса, мешок костей и мяса?!
Машина тряслась, голова колотилась в переднее кресло, слезы лились без остановки.
Ольга знала, что ее жизнь кончилась, как если бы кто-то из них сказал ей об этом. Ей только хотелось, чтобы она
С Алешей, с мамой, с собакой Димкой, приблудившейся прошлой зимой, и она очень сердилась на себя
