Богиня прайм-тайма

деревянный ящик, на который он уселся прямо под лампочкой.

И тут, под лампочкой, Ольга его разглядела.

Масуд, корреспондент «Аль Джазиры».

– Привет, – сказал он по-английски. – Вы отдаете нам кассету, и мы вас отпускаем домой. Вы не отдаете нам кассету, и мы вас убиваем. Все очень просто.

– Леша, это ни фига не похищение с целью выкупа, понимаешь?! Это что-то другое, точно тебе говорю!

Бахрушин молчал, курил, смотрел в окно, на свет прожекторов, подсвечивающих голубые ели. В синих прожекторных полосах сыпал дождь, лужи блестели на асфальте.

– Поэтому и следов никаких нет, и никто не объявлял никаких… денег.

– Почему – поэтому?

– Потому что, когда я вернулся в гостиницу, в ее номере был полный разгром!

– Ну и что?

– Кто мог туда влезть?

– Да кто угодно, – сказал Бахрушин. У него сильно болела голова. Вообще теперь не было ни одного дня, когда бы у него не болела голова. – Жулики. Бандито-гангстерито.

Ники Беляев посмотрел на него и, кажется, в последнюю секунду поймал себя за язык, чтобы не выматериться.

– Какие жулики, Леша?! Что у нас можно украсть?! Спальные мешки?!

– Что всегда крадут у всех. Деньги.

– У нас не было денег. У нас даже на карточках лежало всего по сто пятьдесят баксов! Ну, ты же знаешь, никто не возит с собой денег, и все там об этом знают. В смысле, в горах! У кого много денег, тех убивают. Какие у журналюг деньги, Леша! Вся наличка в корпункте хранится в сейфе.

Бахрушин еще помолчал и покурил.

Все в нем сопротивлялось и не желало слушать. От этого сопротивления, как и от деланья лица, его почти тошнило.

Кроме того, Бахрушин видеть не мог Ники.

Он вернулся, а Ольга осталась.

Ники стоит теперь перед ним, в телевизионном коридоре, такой… здоровый, огромный, очень уверенный в себе, с огоньком в дьявольских черных глазах, а Ольга…

Ольга.

Дальше Бахрушин думать не мог, как будто железная дверь захлопывалась, сходились бронированные створки. Инстинкт самосохранения?

Он был убежден, что, как только подумает чуть-чуть дальше, ему немедленно придет конец.

Он отвернулся якобы затем, чтобы потушить сигарету, и получил некоторую передышку – черные глаза теперь сверлили ее затылок, а не смотрели в лицо.

Ты слабак, сказал он себе презрительно. Слюнтяй. Червяк.

Ты не можешь себя заставить, а он, быть может, говорит дело. Ты не можешь знать, потому что ты там не был. Ты должен его выслушать, как бы это ни было трудно.

Ты пестуешь свое истерическое горе, а должен оставаться в здравом уме. По крайней мере, до тех пор, пока все не станет ясно… до конца.

До конца.

– Говори, Ники, – приказал он, кое-как справившись с собой. – Что ты хотел сказать?

– Это не просто очередная история с заложниками. Что искали у нее в комнате?! Даже матрас распороли! Зачем туда влезли?! Когда влезли? У нас весь этаж заселен, в каждой комнате живут. Они рисковали, что их заметят, полицию вызовут!

– Какую полицию, Ники?! Какая полиция в Кабуле?

– Ну, какая-то полиция там есть. Но дело даже не в этом. Представь себе, что к ней в комнату влезли жулики и шуруют. Откуда им знать, что она именно в этот момент не вернется?! А возвращалась она всегда со мной! А я для жуликов… короче, они как-то предпочитают со мной не встречаться, понимаешь?

– Понимаю.

– Выходит, знали, что ее нет и не будет? А если так, значит, это те же, кто ее… увез. Так или не так?

Бахрушин соображал с трудом.

Для него это было началом конца всей его прежней жизни. То есть он, конечно, понимал, что вряд ли завтра пойдет и утопится, но он не мог себе представить, как станет существовать в оставшийся отведенный ему срок.

Как?! И зачем?!

Для Ники же это было нечто такое, что поддавалось не только осмыслению, а даже некоторой попытке решения.