брюках! Я знала, конечно, что у него полно драгоценностей, и не каких-нибудь пошлых бриллиантов, которых полно в любом магазине, а настоящих, старинных. Я должна была получить их. Я их заработала, я, а не Димочка! Я спала с Арни, выносила все его прихоти, терпела его издевательства, потому что я должна была получить их! А эта… эта сволочь, проститутка Лазаренко украл их у меня!
– Украл у вас? – спросил капитан.
– Да! – завизжала Дина. – У меня! Потому что это мое, это я заработала!
– Как он их у вас украл? Из сумочки? – Не следовало говорить с ней таким язвительным тоном, но Никоненко ничего не мог с собой поделать. Впрочем, его тона она даже не заметила.
– Арни не придумал ничего лучшего, чем отдать концы на глазах у этого придурка! Димочка был у него, когда того хватил удар. Он всегда хвастался перед Лазаренко своей коллекцией, вынимал, раскладывал, поглаживал, как… как онанист! Сейф был открыт, и Лазаренко был в мастерской, когда Арни наконец подох. И Димочка взял все! Все!
– Как вы узнали об этом?
– Я встретила его во дворе, под аркой. Я шла к Арни на очередной любовный сеанс, а Лазаренко попался мне навстречу. Он очень спешил. Мы иногда встречались, и в мастерской, и просто так, у дома. Он очень, о-очень спешил! Чуть не бежал, хоть это трудно себе представить! Он украл драгоценности и уносил ноги, сволочь! Я вошла в мастерскую, увидела мертвого Арни, открытый сейф и все поняла. Я побежала за ним, но не догнала.
– И вы решили вернуть драгоценности.
– Да. Решила. Это мои драгоценности.
– Дальше, Дина Львовна.
– Я позвонила ему и сказала, что, когда пришла в мастерскую, Арни был еще жив и сказал мне, что это Димочка его убил. Он поверил, потому что в последнее время они иногда ссорились, а у Арни был мстительный характер. Он мог придумать и не такое. Я заявила, что пойду в милицию и расскажу обо всем, если он не вернет мне драгоценности.
– Дальше.
– Я решила, что звонить ему опасно, потому что он мог записывать наши разговоры и потом шантажировать меня, и написала ему записку, чтобы он пришел в школу на вечер и все принес с собой. Ни у кого не будет никаких подозрений. Мало ли кто туда пришел! В записке я написала, где он должен оставить портфель.
– Он выполнил ваши инструкции?
– Выполнил! – повторила она презрительно. – Да, выполнил! Но он вернул мне не все! Там нет жемчуга и нет самого ценного Фаберже! Я… я готова была его убить, когда увидела!
– У вас еще будет такая возможность, – уверил ее Никоненко. – Лазаренко никогда не знакомил с Шеффером Марию Суркову?
– Кого?! – переспросила Дина оторопело. – Кого знакомил?
– Суркову Марию. Не знакомил?
– Вы что, – спросила она, – с ума совсем сошли? Шеффер, конечно, сволочь, но он гений и знаменитость. А Маня кто? Никто. Пустое место. Ноль без палочки. Знакомил! Конечно, нет.
– Имя Алина Латынина вам известно, Дина Львовна?
– Нет.
– Вы никогда его не слышали?
– Да нет, конечно! А почему вы спрашиваете? Или все ищете, кто стрелял?
– Ищем, Дина Львовна, – признался Никоненко.
– Делать вам нечего, – сказала успокоившаяся Дина и потерла пепельное пятно на юбке, – поду- умаешь, Маню Суркову в больницу отвезли, а вы целое расследование затеяли! Вы бы лучше заставили эту сволочь вернуть мне драгоценности.
– Эта сволочь сейчас будет здесь, – проинформировал ее Никоненко сухо. – Будем подтверждать вашу историю. Кстати, Дина Львовна, Арнольд Шеффер все завещал жене и сыну. Я завещаньице проверил. Так что вы особенно не распаляйтесь относительно того, что они ваши. Я бы не советовал. С наследниками судиться – никакой радости нет, и Сергей Калинин не поможет, это уж точно.
– Маня, я приехал, – объявил Потапов, морщась и стаскивая ботинки. – Ты как?
– Хорошо, – ответила она радостно. Охнул диван, очевидно, она пыталась подняться, чтобы выйти ему навстречу.
– Лежи! – прикрикнул Потапов. – Я сейчас подойду.
Он закрыл дверь за медсестрой и вошел в комнату. Маруся сидела на диване, и ее необыкновенные глаза сияли.
– Ну что? – спросил Потапов, подошел и неожиданно ее поцеловал.
Как будто так и полагалось, Маруся прижалась к нему и обняла за шею худыми желтыми руками. Шершавый локоть попался Потапову под ладонь, и он осторожно его погладил.
Уткнувшись куда-то в его шею, Маруся замерла. Под хрустящей и переливающейся от крахмала рубашкой Потапов оказался жилистым и твердым, хотя Маруся подозревала, что он хлипкий и худосочный, как холодец «Студенческий» в институтской столовке.
Он стоял, неудобно наклонившись, и Марусе вдруг стало страшно. Страшно и неловко.
– Митя, – сказала она и отцепила от него свои руки, – ты… ты с работы?
