звони. Только думай быстрее, у нас на все про все дня три. Ну как?
Сидорин молчал.
Потапов и Брезас смотрели на него и молчали тоже.
– А моя работа? – спросил он хрипло. – Ну, нынешняя работа? Там же два месяца надо ждать, пока отпустят.
– Я договорюсь, – махнул рукой министр МЧС, – что ты, ей-богу! Попросим, и отпустят сразу, без двух месяцев.
– Я согласен, – сказал Сидорин, – конечно, согласен.
– Тогда поехали, – Брезас поднялся, рассовывая по карманам сигареты и телефон, – поехали-поехали, чего теперь сидеть-то!
– Мне бы жене позвонить, – выговорил Владимир с усилием, – я обещал.
– Позвонишь из машины. Пока, Дмитрий Юрьевич, спасибо за содействие. Зое привет.
– И ты своим передавай, – откликнулся Потапов, – и не пугай там Вовку особенно. Он человек, к твоим темпам непривычный.
– Привыкнет, – пообещал Брезас зловещим тоном и натянул на плечи пальто, валявшееся на соседнем стуле, – пошли.
Следом за удалявшейся кашемировой спиной министра МЧС Сидорин вылетел из кабинета, ничего не видя перед собой, выхватил из шкафа куртку и чуть не бегом бросился по коридору.
Он пришел в себя только в машине, когда министр сунул ему легкую трубку мобильного телефона. Куртку Сидорин по-прежнему держал в руке.
– Звони, – сказал министр, закуривая, – ты вроде звонить хотел.
От нереальности происходящего у Сидорина шумело в ушах.
Он долго вспоминал домашний номер, по которому должен был позвонить Нине, и вспомнил с трудом.
И еще он вспомнил, что Потапов ни слова не сказал ему про капитана Никоненко.
Теперь это не имело никакого значения.
В середине дня Игорь Никоненко получил от полковника Печорина нагоняй и необходимые сведения, которые тот добывал два дня.
– Ну и что? – спросил полковник, швыряя капитану папку. – Это все одни твои домыслы и больше ничего. Ничего предосудительного в этих бумагах нет, я тебе сразу говорю, чтобы ты особенно не возбуждался. Мало ли кто где работает! У нас президент полжизни в Германии проработал, и что?
– Ничего, товарищ полковник, – бодро сказал Никоненко, глядя стеклянным взглядом и памятуя о лихом и придурковатом виде, который должен иметь подчиненный, – я знаю, что с этим придется повозиться.
– Ну и возись, – сказал полковник неприязненно, – все равно больше никаких версий нету, одна твоя осталась.
Это было бальзамом, пролитым на разверстую рану. Капитан был уверен, что прав. И полковник подозревал, что капитан прав, и это его раздражало.
– Когда ты закончишь-то?
– Думаю, что завтра доложу, товарищ полковник.
– Думаешь или доложишь?
Никоненко промолчал.
– Значит, завтра придешь и доложишь.
– Есть.
– Свободен.
Личных дел было несколько. Пересмотрев их, капитан пришел к выводу, что более или менее ему подходят два. Оба дела повествовали о блестящей карьере, и – убей бог – Никоненко не мог понять, как именно две подруги могли этой карьере угрожать.
Он сам сказал ночью Алине, что она могла что-то такое слышать или видеть, чему не придала значения, но преступник не может оставить ее в живых потому, что в самый неподходящий момент она может вспомнить, что именно видела или слышала.
Для того чтобы внимательно прочитать все собранные для него материалы, требовалось время, и он стал читать, делая над собой усилие, потому что, вспомнив о ней, он уже не мог думать ни о чем другом.
Профессионал хренов. Знаток жизни.
Мало того, что три лишних дня валандался с Диной Больц, Арнольдом Шеффером и антикварными ценностями, так теперь еще взялся грезить о совсем ему не подходящей Алине Латыниной. Самое лучшее, что он мог для себя сделать, – это немедленно о ней забыть.
Он все знал о ее темпераменте уже тогда, когда она бросилась на него с кулаками, а потом так рьяно отстаивала интересы ее драгоценного Федора. Все правильно. Она оказалась пылкой, не стеснительной и уверенной в себе. Все это вместе лишало капитана какого бы то ни было самообладания. После того, как она вышла голая к нему на кухню и он сунул часы под кучу одежды на полу, на размышления у него не осталось ни времени, ни сил.
Она лежала рядом, такая доступная и такая далекая, что ему приходилось поминутно заглядывать ей в
