– Уезжай сейчас же.
– Мань, не дури, – сказал он негромко, – давай завтра все обсудим. Я устал, и у меня полно работы.
– Уезжай, я сказала.
– Я отпустил водителя.
– Один раз на метро доедешь, ничего с тобой не будет!
– Мань, кончай истерику и ложись. Ты мне надоела.
Из открытой двери сильно дуло в ноги. На лестнице было неуютно и сыро, натоптано мокрыми башмаками. Маруся еще постояла, навалившись на ручку, а потом с силой захлопнула дверь. На окнах вздрогнули занавески, в шкафу тоненьким жалобным звоном зашлись стаканы, удивленно тренькнул телефон, не привыкший к проявлению бурных хозяйских эмоций.
– Потапов, – сказала Маруся, тяжело дыша, – или ты сейчас же уберешься из моей квартиры, или я вызываю милицию и телевидение. Будет тебе завтра статья в «Коммерсанте» – блеск!
Никто и никогда не разговаривал с Потаповым таким тоном. Никто и никогда не угрожал милицией и еще – телевидением. Никому и в голову не приходило распахивать дверь, чтобы он побыстрее убрался вон. Никто – тем более «барышни», как называла окружающих его девиц мать, – не решился бы сказать про метро.
С тех самых пор, как Дина Больц застала его рыдающим за школой, Митя Потапов очень боялся попасть в смешное положение. В такое, из которого ни за что не удастся вывернуться достойно и красиво. Когда всем сразу станет ясно, что он просто трус, жалкая личность, никто. Он не прощал никого из тех, кто даже случайно ставил его в неловкое положение, избавлялся моментально, безжалостно и навсегда.
Сейчас он уедет. Он не станет вытаскивать свой костюм из шкафа, в котором висели и лежали мальчишкины вещи, чтобы не показаться еще более нелепым. Он уедет в джинсах и майке, как есть.
Ничего. Переживем. Черт с ней.
Завтра он о ней и не вспомнит.
Что он напридумывал? Зачем?!
Ее собираются убить, и никто, кроме него, защитить ее не сможет. Кому она нужна?!
– Митя.
Он обернулся. Рука, коснувшаяся его голого предплечья, была холодной и влажной, как лягушачья лапа.
– Что тебе нужно?
– Митя, прости меня, пожалуйста, – скороговоркой забормотала она. – Митя, дело совсем не в том, что ты меня раздражаешь. Я, правда, очень тебя боюсь. Очень. И я не знаю, зачем ты ко мне ездишь. И я не знаю, когда тебе надоест и ты перестанешь ездить. Ты бы лучше сразу сказал. Ты меня нервируешь. И еще я плохо себя чувствую, и мне стыдно, что я такая кляча, в халате, в бинтах, с немытой головой, а ты вынужден на меня смотреть.
Потапов действительно смотрел на нее во все глаза. Не потому, что был вынужден, а потому, что изумление в данный момент перевешивало все остальные чувства.
О чем она говорит?! При чем тут немытая голова?! Потапов проводил с ней каждый вечер и даже под угрозой расстрела вряд ли смог бы сказать, какая именно у нее голова или цвет глаз, к примеру.
Нет. Пожалуй, про глаза он наврал.
У нее были изумительные глаза. Странного цвета – как присыпанный тонкой пудрой шоколад. Как конфета «Трюфель». Как шерсть самого первого, самого главного потаповского медведя. Потапову было три года, когда отец привез этого медведя из Риги. Тогда там продавали немецкие игрушки. И не было в жизни трехлетнего Потапова большей радости, чем гладить плотную кофейную шерсть, и нюхать ее, и тереться о нее щекой.
У нее точно такие же глаза, но об этом нельзя было думать.
– Вот что, Маня, – сказал он быстро, заглушая собственные мысли, – давай так. Если сейчас ты говоришь мне, чтобы я уехал, я вызову машину и уеду. И не стану больше тебя беспокоить. Если ты этого не говоришь, мы предаем весь инцидент забвению и больше к этому не возвращаемся. Согласна?
Он министр и политик. Он совершенно точно знал, что делал. Так, по крайней мере, казалось Марусе.
Выбор был трудный.
Он уедет и не приедет больше никогда. «Не станет беспокоить», как будто все дело в беспокойстве! Она останется одна, и все ее надежды лопнут от звука захлопнувшейся за ним двери.
Нет, одна она не останется. С ней будут Федор и Алина. Как всегда. С ней просто не будет Потапова. Ну и что?
Ничего. Его не будет в ее жизни, только и всего. Как не было неделю назад. И месяц назад. И год. Она прекрасно обходилась без него – без его юмора, цитат из книг, ненавязчивого запаха одеколона, фальшивого пения на кухне, без его немножко неловкой заботы, длинного носа, которым он смешно сопел, когда злился, без кофейных зерен в хохломском бочонке – он высыпал зерна в солонку, заявив, что в пакете кофе «задохнется».
Обходилась же?
И дальше обойдется.
Зачем он втягивает ее во что-то совершенно невозможное, лишнее, усложняющее ее и без того трудную жизнь!
