беспрепятственно заехать на базу, ведь труп-то он привез на своей машине! Если у тебя здесь камеры, и ты сидел ночью допоздна, значит, Ершова он прикончил не здесь, а откуда-то привез и именно… в виде трупа. Кто отнес огнетушитель в подъезд. Чужой разве понес бы в подъезд огнетушитель?! Он заехал на базу как обычно, потому что это не вызвало у охранников никаких подозрений, поставил машину на стоянку, ушел и ночью вернулся. Кто знал, что ты будешь тут допоздна? Водители знали?
– Да. Я вышел в приемную, разогнал их, потому что они галдели очень, и сказал, что буду сидеть до ночи.
– И… Гена там был.
Решетников кивнул сосредоточенно.
– А еду тебе не он, часом, покупает, дорогой ты мой начальник?
У Ильи Решетникова на лице отобразился сразу такой набор чувств, что Анфиса поняла – она попала в точку.
Он вскочил, потряс пустую сигаретную пачку, пнул ногой бушлат, так что тот, растопырив рукава, отлетел к подоконнику.
– Илюша, – пролепетала дочка академика Тягнибеды, – Илюша…
– Вот и отравление твое, и обмороки, – продолжала Анфиса. Руки у нее похолодели, как во время сдачи трудного экзамена по химии, когда уже становилось понятно, что она знает, знает, вот-вот, и барьер будет взят! Пятерка в зачетке уже очень близка. – Только зачем? Он хотел тебя подставить, свалить на тебя убийство. А убил он зачем? Чем ему мешал твой Дима Ершов?
Илья Решетников смял в кулачище пустую пачку, кинул в корзину и не попал.
– Генина жена к нему ушла. К Диме. Помнишь, я тебе говорил? На шесть лет старше и все такое!
Анфиса помолчала.
– Ну, вот как прекрасно. И мотив есть. Все у нас есть, только майора Пилипенко нет.
– Никоненко! – рявкнул сэр Квентин. – Но я и без майора разберусь, блин!
Он в два шага добрался до двери в приемную, распахнул ее – Анфиса подошла и стала у него за плечом – и мрачно бухнул в небольшую толпишку мужиков:
– Гена, зайди ко мне!
И тут произошло следующее.
Все умолкли и какое-то время просто стояли, как в детской игре «Море волнуется раз», кто как был.
Красавец Гена улыбался.
Потом он вдруг с силой пихнул стул. Стул повалился, перегородив узкий проход между стеной и секретарской конторкой. В проеме двери, ведущей на лестничную площадку, возникла Раиса с цветастым пакетом в отставленной руке.
Водитель Гена прыгнул на нее, она завизжала, в руке у него невесть откуда взялся нож, и он страшно закричал, так, что стекла задрожали:
– Не подходи! Я ее зарежу! Не подходить никому!!!
Это было слишком неожиданно, и слишком похоже на кино, и как-то страшно и ненатурально.
Илья сделал шаг, но прыгнуть не мог, ему мешал стул, заклинивший проход. У кого-то из водителей изо рта вывалилась незажженная сигарета.
– Не подходить, сказал! Зарежу, как куру!
Раиса еще раз взвизгнула и стала хрипеть и закатывать глаза.
Илья поднял руки, и этот жест был тоже словно из кино.
Гена спиной продвигался на лестницу, волоча за собой Раису.
Выбравшись из приемной, он ногой захлопнул дверь – какие-то бумаги от удара разлетелись по полу. Потом раздался короткий шум, удар, и когда Решетников вывалился на площадку, Раиса сидела у стены, таращила остекленевшие от ужаса глаза, а больше на площадке никого не было.
Внизу взревел мотор, страшно взвизгнули шины, и все смолкло.
Во «Французской кофейне» как обычно было прохладно. Специфический, очень сдержанный и некоторым образом даже интеллигентный шум радовал ухо и сердце.
Возможно, оба уха.
А сердце только одно.
Единственное Микино сердце стучало так, что вполне могло заглушить шум не только кофейни, но, кажется, даже стадиона.
– Здравствуйте! – сердечно сказала Мике девушка-распорядитель, которая хорошо ее знала. – Я провожу. Вас уже ждут.
Мика оглянулась на хмурого дядьку, который зашел следом за ней и теперь рассматривал витрины с «кондитерскими изделиями». Изделия были хороши, и если не знать, что их можно есть, то они вполне могли сойти за произведения искусства. Мика любила именно рассматривать, а не есть.
Нет, есть тоже любила, но «ограничивала себя».
Господи, подумала она с тоской, какая ерунда лезет мне голову. Когда я на пороге смерти, нельзя думать о пирожных.
