врагам» и как попал к Троепольскому в спальню договор с Уралмашем.
Если она все думает правильно, значит, она знает, чей карандаш выкатился из-за стопки дисков на столе Вани Трапезникова, и осталось узнать совсем немного.
Три часа, оставшиеся до утра, они почти не спали.
Полине было больно, и она маялась, так и эдак пристраивая голову, но пристроить не могла. Как только глаза закрывались, из темноты сразу появлялся кулак, летящий прямо на нее. На этот раз в нем был зажат карандаш, который метил ей прямо в зрачок, и она отдергивала голову в ужасе, понимала, что теперь-то уж точно не спастись, ни за что не спастись!.. Глаза слезились и казались странно горячими – прав Троепольский, надо было ехать в больницу, делать рентген, ночевать на продавленной больничной койке, ждать уколов – от всего этого она точно к утру померла бы!
Кроме того, Троепольский мешал ей ужасно. Изо всех сил она старалась не возиться, не двигаться и по возможности вообще не дышать, потому что он был слишком близко – на соседней подушке. Она знала, что он не спит, так же, как и он знал, что она не спит, но оба делали вид, что спят, – очень мило.
Часов в шесть она поднялась. Собака Гуччи, ночевавшая в кресле, встопорщила уши, зевнула, выбралась из-под клетчатого пледа и немедленно начала дрожать.
– Ты что? – не открывая глаз, спросил Троепольский.
– Мне надо домой, – пробормотала Полина виновато и натянула джинсы, – у меня очков нет, а я без них ничего не вижу.
– Ложись, – приказал он, – и не ерунди. Наденешь мои, они тебе подходят.
Это было абсолютно верно – его очки ей подходили.
– Мне все равно надо домой. Мне нечего надеть, и… Ты лежи, а я поеду.
– Ты мне надоела.
– Я знаю.
– Почему, черт возьми, я еще должен тебя уговаривать?! – спросил он и распахнул глаза – очень темные и очень сердитые.
– Не надо меня уговаривать.
Он сел, зевнул во всю молодую зубастую пасть и обеими руками пригладил назад длинные темные волосы. Полина Светлова отвела глаза.
Ей нужно посмотреться в зеркало. Ей нужно почистить зубы. Ей нужно чем-то замазать синяк, который наверняка выступил у нее на скуле! Еще ей нужно причесаться, принять душ, разыскать свои темные очки, чтобы было не так заметно, что вчера ее били, а самое главное, ей надо бежать!
Пока не поздно и как можно дальше от этого места, где сидит он, сердитый, сонный и голый, посреди смятой постели.
– И Гуччи надо покормить. У него… специальный рацион.
– А моцион?
– И моцион, – согласилась Полина. – Так что ты меня не уговаривай.
И он не стал уговаривать. Сидя в постели, он смотрел, как она собирается, торопливо закалывает волосы, роется в сумке, обувается и подхватывает свою драгоценную собаку, у которой рацион и моцион.
– Спасибо тебе, – сказала она уже от двери.
– Не за что.
– Я бы без тебя пропала.
– Конечно.
– Я приеду на работу часам к десяти. Нормально?
– Заехала бы в поликлинику, спросила бы, что у тебя с глазами.
– Я постараюсь.
И тут ей больше всего на свете захотелось, чтобы он остановил ее, сказал, что отпустить никак не может, что он беспокоится за нее. Еще ей захотелось, чтобы он уложил ее обратно в постель, обнял, прижал к себе, несмотря на все ее ссадины и раны, и держал так, и грел, и защищал от кулака, который мерещился ей в темноте, а потом варил бы кофе, делал бутерброды с сыром, ухаживал, жалел, утешал.
Ничего этого он никогда не умел и не понимал – что теперь поделаешь!.. Поэтому она подхватила ключи, улыбнулась ему с порога и осторожно захлопнула за собой тяжелую металлическую дверь. Он даже не вышел ее проводить. Все правильно.
Троепольский некоторое время еще маялся, пытался лежать, не мог и наконец потащился в ванную, где со вчерашнего дня воняло гелем для душа «Лавандовым», которым он пытался заглушить запах тюрьмы.
Чувство недовольства собой было тягучим и навязчивым, как этот самый «Лавандовый». Недовольства и еще, пожалуй, некоторой растерянности.
Никто и никогда не смел так обращаться с ним – убивать его подчиненных, сажать его самого в «обезьянник», смотреть на него с насмешливым недоверием, как смотрел майор Никоненко, красть его макеты, а потом еще бить… Польку!
Когда он представлял, как она вошла в «большую комнату» следом за своей собакой и увидела работающий компьютер, и перепугалась, хотя всегда была храброй и чуточку безрассудной, а тот в темноте подстерегал ее, чтобы ударить дверью – в лицо, в очки! – от ненависти у Арсения что-то скручивалось в
