Полина еще раз покосилась на распахнутую дверь и пробормотала жаркой скороговоркой, прикрывая трубку ладонью:
– А меня вчера… избили. Прямо в конторе. Ну, то есть не избили, но ударили так… довольно сильно, и еще я нашла карандаш.
Воцарилось молчание.
– Какой… карандаш? – спустя время прошептала обессилевшая Варвара Лаптева. – Где нашла?!
– В большой комнате. Рядом с тем местом, где меня… ударили.
– Ну и что?
– Варька, – быстро произнесла Полина, – это особенный карандаш. Приметный. Кто у нас в конторе пишет только карандашами?!
Варвара охнула в глубине телефонного омута, и Полина сказала невесело:
– Вот именно.
– А Троепольскому сказала?
– Да как я ему скажу, если его на работе нет! – закричала Полина.
– Дома скажи, – невозмутимо посоветовала Варвара. – В спальне. Где был договор с Уралмашем. А?
– Иди ты к черту, – пробормотала Полина и положила трубку.
Это вовсе не означало, что теперь они до смерти друг на друга обижены. Просто они так разговаривали друг с другом. Близкие люди на то и близкие, чтобы позволять себе то, чего не могут позволить дальние. Полина немного подумала об этом.
Гуччи подбежал, потрясся и уселся ей на ботинок. Полина пересадила его в кресло.
Хотелось кофе, хотя она знала, что потом у нее непременно заболят голова и желудок, и станет тошно, потому что ночью она почти не спала, и завтракать было нечем. Повздыхав от предчувствия всех этих неприятностей, она включила чайник, смачно пошлепала Гуччи по голой горячей заднице и пошла мыть свою чашку.
В туалете обнаружился Саша Белошеев со своими чашками.
Туалет в их конторе, хоть и являл собою нечто среднее между Янтарной комнатой и Георгиевским залом, был общим. Это дизайнер так придумал во время ремонта, потому что стандартная конструкция «мальчики – налево, девочки – направо» заняла бы слишком много лишних метров. Поэтому был воздвигнут дивный общий сортир на «два очка», как любил выражаться незакомплексованный Троепольский. Закомплексованные же стыдились и заходили туда, только убедившись в отсутствии «противоположного пола».
В данном случае «противоположный пол» полоскал свои чашки, и, так как у Полины не было никаких других, более приземленных намерений, она независимо поздоровалась и пристроилась рядом. Саша в зеркале ей улыбнулся.
– Ты чего в очках? Мы с Байсаровым ехали, никакого солнца не было.
– У меня… глаз болит. Ячмень, наверное.
Саша сочувственно покивал. Длинные пальцы, красные от горячей воды, проворно двигались по краю чашки.
Полина посмотрела на эти пальцы. Костяшки на правой руке в свежих ссадинах, как будто разбухших и сочащихся от горячей воды.
Полина глаз не могла оторвать от этих ссадин.
Саша вдруг насторожился:
– Ты чего?
Полина мигом отвела глаза – хорошо хоть за очками не видно! – и пожала плечами. Молчание, последовавшее за этим, показалось ей холодным и угрожающим. Он не сказал больше ни слова и не сделал ни одного движения, но что-то изменилось, и Полина почувствовала это кожей.
В том же холодном молчании он завернул свой кран, нанизал кружки на пальцы и пошел к двери. Она в зеркале видела его удаляющуюся враждебную спину.
– Саша.
Он остановился, оглянулся и снизу вверх, вопросительно дернул подбородком.
– Почему ты смотрел макет за столом Вани Трапезникова? – выпалила она и в ту же секунду поняла, что не ошиблась. – Почему не за своим?
Белошеев приблизился к ней медленно, как в кино, и аккуратно поставил свою посуду на мраморную столешницу. Потом улыбнулся – обнажились ровные белые зубы. От этой улыбки Полина подалась назад, но деваться было особенно некуда – сзади только холодный и гладкий мрамор, чуть-чуть сырой там, где вода натекла с ее чисто вымытой кружки.
– Какой стол, Полина? – приблизившись, нежно спросил ее коллега Саша Белошеев. – Ты что? Не выспалась?
– Я не выспалась, – согласилась Полина, как завороженная, глядя в его молодое веселое лицо. – Знаешь почему? Потому что ты ударил меня, когда я вошла. Прямо… сюда. В глаз. Мне всю ночь было больно. Не могла спать.
Саша все улыбался:
