– Зачем-то я тебе понадобился. Зачем?
– Ты мне понравился, – промурлыкала она и потерлась щекой о его плечо. – Еще там, в кафе.
– Ты в кафе решила со мной переспать? Потому что я тебе понравился?
Она отшатнулась.
– Кажется, ты был не против.
Это точно. Он был не против.
Вода медленно закипала в турке.
– Так что там с завещанием?
– Я точно не знаю. Мама так кричала!.. С ней теперь редко такое бывает.
– Такое… какое?
– Ну, у нее… иногда бывают истерики. Она меня однажды так поколотила, что пришлось врача вызывать, – сказала Лера легко. – Мне было четырнадцать лет, и я пошла к подружке уроки делать, а там не было телефона, и я позвонить не могла. Смотри, закипает. Сейчас я найду кофе.
Она отделилась от стойки. Троепольский смотрел на нее.
– Почему она тебя… поколотила?
Лера открывала и закрывала дверцы шкафов.
– Она решила, что я… развлекалась с мальчиками, понимаешь? Она потом кричала, что я проститутка, чтобы я отправлялась туда, где была все это время, что она меня растила не для того, чтобы я… – Лера глубоко и длинно вздохнула, – чтобы я… развратничала.
Троепольский понял, что слово было другим. Развратничала – это слишком мягко.
– Она что, ненормальная?
– Нормальная, но просто… характер такой. Иногда я ее ненавижу. Даже часто. А когда маленькая была, то все хотела, чтобы у меня была другая мама. И еще чтобы папа был. У Люси Смирновой из нашего класса был отец, и я представляла, что это мой. Он такой веселый был, по субботам за ней приезжал на машине. И мама у нее тоже… славная была, все время смеялась, и они на дачу ездили, с собакой. Собаку звали Машка. Почему?
– Не знаю, – быстро ответил Троепольский.
– Вот, нашла! – Лера гордо потрясла сморщенным пакетом. – Как ты думаешь, он заварится? Старый, наверное.
Он взял у нее из рук пакет.
– А ты не могла ей объяснить, что с подругой уроки учила?
– А она, когда в ярости, ничего не слышит и не видит! Толик говорит, что это такая особенность психики. Ее или надо связывать, или уколы колоть.
– Какие… уколы?
– Успокоительные какие-нибудь. Ну что? Заварил?
Теперь Троепольский ее жалел – он не понимал таких отношений с матерью. Его собственная мать всегда была ему другом и советчицей, насмешливой, острой и словно наблюдающей за ним со стороны. Суверенитет детей в их семье всегда, безусловно, уважался, у них было право на собственное мнение и на поступки. Когда Троепольский решил, что учиться ему больше нечему и незачем, родители лишь кратко прокомментировали ситуацию в том духе, что «не пожалеть бы после». Никому и в голову не приходило устраивать истерику с «избиением младенцев», если он задерживался у приятелей или у девиц!
Лера поставила на расчищенное на столе место чашки, и Троепольский, выждав время, когда она отвернется, быстро и воровато ополоснул их под краном. Кофе было по глотку, на самом дне, и пить на кухне он решительно не хотел.
Он протиснулся в комнату и плюхнулся на диван. Кофе обжег небо, а сахар он так и не нашел. Кофе без сахара он не любил, а этот пахнул как-то странно, то ли деревяшкой, то ли веником – должно быть, и вправду был старый.
…Что там такое с завещанием? Откуда оно взялось? Или Федя собирался умереть?! Троепольский голову мог дать на отсечение, что не собирался!
– Ты пей, – сказала Лера, – а я в душ.
Он похлебал гадкого кофе и еще немного подумал о завещании, когда дверь в ванную приоткрылась и Лера попросила интимным тоном:
– Ты не подашь мне сумку? У меня там… ножнички.
Почему-то она не сказала: «Дорогой!» Это было бы очень уместно.
Троепольский поднял с пола ее сумку и сунул в щель.
– Достань, пожалуйста. Я сейчас все вымочу!
За дверью шумела вода, и Лера, кажется, напевала.
Все – от первой до последней минуты, вот этой самой, когда он рылся в ее сумке! – было невероятно фальшивым, и Арсению стало совсем скверно.
Чертыхаясь, он принялся рыться в сумке, но на ощупь не попадалось ничего похожего на ножницы, и тогда он зажег в прихожей свет и снова начал копаться. Ножниц не было.
