– Все это, конечно, хорошо, – отозвалась Клавдия, выныривая из своих «машинных» мыслей, – но сам он заниматься этим не пожелал.
Таня искоса на нее взглянула.
– Что значит сам? – спросила она осторожно. – А кто же будет этим заниматься? Димку просить и так далее…
– Вот именно, что Димку просить, – буркнула Клавдия. – Мы-то ведь не Димку просили, а Ларионова. А он сказал: черт с вами, пусть Димка пойдет и проверит.
– А тебе чего хотелось?
Клавдия промолчала, и Таня длинно вздохнула:
– Поня-а-тно. Никакая слежка тебя не волнует, так? Представление затевалось для Ларионова, а он, как всегда, все неправильно понял. Ты что, наврала нам, Ковалева? Про полосатые рубашки, про мост в Отрадном, про булочную?..
Клавдия покраснела. Она даже представить себе не могла, что ее можно заподозрить в таком коварстве.
– С чего ты взяла? – спросила она Таню вспыльчиво. – Никому я не врала. И не думала даже. Соглядатай есть, и слежка есть. Все есть, как в романе.
– И как обычно, нет только одного Ларионова, – с сочувствием произнесла Таня. – Ясненько.
– Танька, – сказала Клавдия, стараясь быть как можно более убедительной, – то, что ты меня тогда застукала в ванной, не дает тебе никакого права надо мной издеваться. Я его люблю с двадцати лет. И дальше любить буду.
– Ну и дура, – ответила Таня с тем же глубоким сочувствием, и до Клавдиного дома они промолчали.
– Спасибо, – сказала Клавдия, выбираясь на холод из теплого салона «девятки».
– Звони мне завтра, как только что-нибудь узнаешь, – приказала Таня. – А если я раньше узнаю, я тебе сама позвоню. А может, договорюсь с Андрюхой, и мы к нему опять вечерком подъедем.
– А как же Павлов? – развеселилась Клавдия. – Он два вечера подряд без тебя переживет?
– Переживет! – уверенно сказала Таня и потянулась поцеловать Клавдию в щеку, покрасневшую то ли от перспективы завтра снова встретиться с Андреем, то ли от наклонного положения. – Пока!
– Пока, Танюш!
Клавдия проводила глазами «девятку». Выезжая со двора, она приветливо подмигнула красными, как угольки, тормозными фонарями и неспешно свернула за угол. Клавдия зачем-то помахала рукой и вошла в подъезд.
Потом она так и не могла как следует вспомнить, что именно случилось.
Она поднималась по лестнице, думала об Андрее и о своем соглядатае, который сегодня почему-то не болтался у подъезда, и о горячей ванне, и о завтрашней работе.
Ни о чем и обо всем сразу.
И свет в подъезде горел, и из-за тонких «бумажных» дверей слышны были голоса и привычное вечернее кваканье телевизоров – у всех одинаковое…
Она не слышала ни шума шагов, ни хлопанья неугомонной подъездной двери, не чувствовала никакой опасности.
Только вдруг цементная, давно не мытая лестница ушла у нее из-под ног, и, не понимая, что происходит, она почему-то с силой ударилась о стену. Звук был глухой, как от мешка с тряпками.
«Неужели это я так долбанулась?» – смутно подумала Клавдия.
Что-то сильно дернуло ее за руку, вывернуло кисть, она отлепилась от стены, падая головой вперед, приземлилась на колени и взвыла от боли.
Неловко повернувшись, Клавдия плюхнулась на ступеньку и осознала, что она в подъезде одна, а от ее сумки остался только драный коричневый ремешок, намотанный ради предосторожности на руку.
У нее отняли сумку.
Не помогли никакие предосторожности.
Коленка болела ужасно, и кисть, кажется, была вывихнута.
Она баюкала кисть другой рукой и твердила сама себе:
– Вот гады… Господи, какие гады… Ну какие же гады, господи…
И главное, в сумке-то ничего нет!
А что там у нее в сумке? Вспомнить бы…
Да, кошелек. В кошельке рублей тридцать. Проездной. Ах черт, проездной на месяц. Месяц ведь только начинается! Почему она не забыла этот дурацкий проездной в кармане, после того как предъявила контролерше в метро! Нет, дурацкая аккуратность – все должно быть по своим местам. По полочкам. По кошелечкам. По отделеньицам.
Идиотка.
Очки. Три ручки. Записная книжка и всякая бумажная ветошь, которую она по привычке таскала с собой.
