Юля невозмутимо дожевала салат и сказала веско:
– Ну это же правда. А правду можно повторять сколько угодно. На то она и правда.
Это глубоко философское замечание заставило всех замолчать. Марина посмотрела на соседей.
Вероника жевала яблоко, ее дед сердито тыкал вилкой в котлету. Бледная Оленька куталась в шаль, хотя в санаторной столовой было душно и пахло «общепитом». Геннадий Иванович рассеянно посвистывал, глядя в сторону. Павлик и его мамаша обедали как ни в чем не бывало – одинаково хлебали борщ и заедали толстыми кусками белого хлеба. Даже уши у них двигались одинаково. Юля с Сережей переглядывались. Федор Тучков – на него Марина посмотрела в последнюю очередь – был мрачен. Дальше стояли два пустых стула, придвинутые друг к другу вплотную.
Марина отвела глаза.
Нет, это невозможно. Так не бывает. Утром он был жив и здоров и собирался со своей Галкой «кататься на лошадках». Вот и покатался.
Он собирался не только «кататься», он собирался еще в милицию, потому что знал что-то об убийстве. Он не пошел в милицию, а пошел «на лошадок», и вот теперь все.
Все. Никто никогда ничего не узнает.
Самое ужасное, что теперь Марине не с кем даже поговорить – Федора Тучкова Четвертого она раз и навсегда исключила из своей жизни, – а ей так хотелось поговорить, и так жалко было этого молодого балбеса, и так непонятно, о чем плакала Галка и о чем он собирался рассказать в этой самой милиции!
Поначалу она подумала было, что его вполне могли «убрать» – ведь он объявил, что собирается в милицию! Он объявил и стал опасен, и убийца вполне мог разделаться с ним – все в духе ее настоящего «детективного приключения». Но потом она вспомнила, что своими глазами видела, как все произошло, – разве можно видеть чужими глазами?! И в том, что она видела, был только один «несчастный случай» и не было никакого убийства!
Все равно жаль, что пришлось исключить из своей жизни Федора Тучкова и теперь с ним нельзя поговорить.
Бедная Галка, у которой на лбу написано, что она любовница, а не жена. Бедная жена, которой только предстоит узнать, что ее муж так глупо погиб, да еще не в Алуште, а в дальней российской глубинке, и что он был вовсе не хорошим мужем, а так, среднестатистическим стрекозлом!
– Хорошо, что на этих лошадях больше никто не угробился! Сколько там народу было! А если бы они всех в обрыв перекидали?!
– Да это случайность, Элеонора Яковлевна! Хотя я говорил и еще раз повторю-с – конный спорт не развлечение для отдыхающих!
– Я согласна, – отдуваясь после борща, заявила Валентина Васильна. – Я девчонкой в деревне на всех лошадях скакала и ничего не боялась, а теперь ни за что не сяду, потому что конь – это вам не тачка на колесах! У него, у коня, характер имеется!
– Дед, как ты думаешь, теперь базу закроют?
– Понятия не имею.
– Конечно, нужно закрыть. Эти животные опасны! – Оленька вступила в дискуссию, по самые брови утопившись в шаль. Ее голос из шали звучал глухо и странно.
– Животные ни при чем. Они просто животные, и только.
– Как это ни при чем, когда молодой человек погиб! Такой славный молодой человек, ему бы еще жить и жить!
– Он мог разбиться на машине, – равнодушно заявила Вероника, – или утонуть в бассейне. Сколько угодно таких случаев.
Мать и дочь одновременно поморщились – одна страдальчески, вторая негодующе.
– Вы бы лучше помолчали, Вика, – в сердцах сказала мать.
– Нельзя быть такой… железобетонной, – вслед почти прошептала дочь.
Федор Тучков о чем-то думал – на лице не было ни сладости, ни приятности, одна только забота и еще, пожалуй, досада. Марина не хотела на него еще раз смотреть, но все-таки посмотрела. Как только исчезла сладость, исчезла и вся повадка благодушного кретина, и сразу стало понятно, что он и есть тот самый мужчина эпохи Возрождения, который поразил ее воображение.
«Ну вот, опять. Не стану о нем думать. Больше не буду на него смотреть.
Я не могу. Я не хочу. Я боюсь его.
Еще я боюсь маму и – совсем немного – себя».
Она вернется в Москву, расскажет все Эдику, и они вместе посмеются над «отпускной» Мариной Евгеньевной, затеявшей «детектив» и взявшей в помощники такого неподходящего типа, как Федор Тучков!
Марина нагнулась и стала шарить в рюкзаке. Господи, никогда и ни о чем она не рассказывала Эдику! У Эдика не было времени на пустые разговоры, все его время было строго распределено – работа на работе, работа дома, работа на даче в Малаховке, работа в гостях. Возьмись она рассказывать ему о своей жизни, он бы, наверное, в обморок хлопнулся! А потом, очнувшись, непременно «потерял бы всякое уважение» к такой недалекой особе, как Марина.
«Я был о тебе лучшего мнения, – вот как бы он сказал. – Мне и в голову не приходило, что тебя могут интересовать такие глупости. Я даже представить себе не мог, что тебя взволнуют какие-то там… трупы».
Ее должны волновать только красота научных формулировок и логическая стройность Эдиковых мыслей. Впрочем, мысли могли принадлежать не только Эдику, но еще Альберту или Эрнесту. Соответственно Эйнштейну и Резерфорду. Резерфорду в меньшей степени, ибо он все-таки более ремесленник, чем
