– Нет, – ответил Тучков Четвертый решительно, – ничего этого я не делал, но звонить она не могла.
– Почему?!
– Откуда она могла звонить? Из Архангельска, до которого сто пятьдесят верст? Или у нас в селах теперь такая… широкая междугородняя связь?
Марина была поражена.
– Дочь не стала бы звонить, – убежденно повторил Федор. – А если бы она бабусю не застала в номере или вообще не дозвонилась бы? Откуда у дочери в Мокше телефон санатория? Ну адрес, название еще туда-сюда, но телефон откуда? Дочь послала бы телеграмму – это вернее, проще и дешевле. И за сто пятьдесят верст не надо ехать.
– Черт тебя побери, – себе под нос пробормотала вежливая Марина в надежде, что он все-таки расслышит.
Может, он и расслышал, но виду не подал.
– Да, и еще количество Логвиновых! – как бы вспомнив, добавил он задумчиво.
– Что?
– В прошлый раз, по ее словам, в селе Мокша их было тринадцать семей. В этот раз оказалось шестнадцать. Тебе не кажется, что они размножаются подозрительно быстро?
Марина молчала.
Стукнула оконная створка, распахнулась. Ворвался влажный ветер, надул белую штору, капли забарабанили по подоконнику. Федор притворил окно.
– Пойдем. – Он отряхнул руки, влажные от дождя.
– Куда?
– Сварим кофе, – предложил он сердито. – Все равно дождь идет.
Дождь не шел, а лил и, кажется, залил все вокруг, в том числе и остатки Марининого здравого смысла. Остались еще самоуважение, гордость, девичья честь и что-то в этом роде. Бабушка могла бы перечислить наизусть, а Марина нет.
Про кофе никто даже не вспомнил. Наверное, никакого кофе вообще не было в программе. Наверное, Федор Тучков Четвертый с самого начала задумал…
Даже про себя, даже в горячке, Марина не могла
Куда-то подевалась его фиолетовая распашонка. Марина понятия не имела, куда и когда, только теперь она трогала его, гладила, как будто пробовала на вкус вино, и с каждым глотком вкус становился все лучше и лучше.
Насыщеннее.
Она решила было ни за что на него не смотреть, но ей очень хотелось – о, ужас! – и тогда она стала смотреть. За десять минут из нормальной женщины она превратилась в развратницу!
Федор запустил ей руку в волосы и легонько сжал затылок, и она забыла про маму с бабушкой.
Он знал, что ни за что не станет спешить – разве можно?! Еще он знал, что ни за что не потеряет голову на полпути – ему не двадцать лет, и у него есть жизненный опыт! Также он был уверен, что поначалу ему придется только и делать, что говорить, чтобы не напугать профессоршу до полусмерти, и он почти подготовился к лекции – а как же!
Он ужасно спешил, потерял голову и не сказал ей ни слова.
Ни одного.
Он только тискал ее так, что отрывал от пола, гладил так, что на ней оставались красные пятна, вдыхал ее запах, терся щекой о ее волосы, держал ее за шею, чтобы она не могла ни отвернуться, ни уклониться, и ждал катастрофы.
Она совсем ничего про это не знает.
То есть скорее всего она знает то, что показывают в фильмах или пишут в умных книгах. То есть гораздо меньше, чем просто ничего. Вернее, не меньше, а хуже, потому что она ждет от него чего-то, а он понятия не имеет – чего именно!
Он земной мужчина с земными же желаниями и примитивными мужскими мозгами. Вряд ли он сумеет правильно изобразить то, о чем писали в книгах и что показывали в фильмах.
Да и никаких таких книг он никогда не читал! Может, надо было?
Профессорша возле его уха сдавленно пискнула и потянула свою руку, и ему пришлось освободить ее. Она смотрела на него во все глаза, и ему показалось, что она чувствует некую смесь ужаса и любопытства, и на миг ему вдруг стало противно.
– Что? – спросил он громко.
Специально громко, чтобы заглушить то противное, что оказалось так близко.
Она как будто вздрогнула и пропищала жалобно:
– Ничего…
– Тебе неприятно?
Нельзя, нельзя так спрашивать! Следует спросить как-то изысканно или возвышенно, или вообще не спрашивать, или…
