– Дед погиб. И прадед погиб. Маму ни в один институт не брали. Она жила у своей тетки, бабушкиной сестры, в Трехпрудном переулке. Бабушка не могла вернуться, а про детей Сталин сказал, что они за отцов не отвечают, и мама приехала в Москву. Она возвращалась в переулок, только когда темнело, чтобы ее не видел участковый. Все выходные, летом и зимой, она проводила в парке Горького, чтобы соседи не донесли, что она постоянно живет у тетки.
– Во всем этом виноват… я? – уточнил он и, выпростав руку, потянулся за сигаретами.
– Нет! Не ты, но ваша… система.
– Ни одна система не может быть виновата сама по себе! – Он закурил и с досадой помахал спичкой. На обгорелом кончике болтался живой огонек. Мелькнул и погас, осталась только струйка дыма. – Кто вообще во всем виноват? Ну кто? Кто заварил кашу? Военные? Гражданские? Духовенство? В четырнадцатом году началась война – кто ее начал? Зачем? Почему не остановились, когда поняли, что дальше нельзя, что дальше пропасть? Кто кричал – за войну до победного конца? Ты школьную историю помнишь? Про миллионы серых шинелей, про газовые атаки, про дезертирство?
Он раздраженно стряхнул пепел с сигареты.
– Моя мать всегда говорит, что грибок гниения разрастается только на мертвых тканях. Это закон природы. Живой ткани нет никакой необходимости разлагаться. Даже если на ней поселится какой-нибудь такой грибок, то быстро погибнет.
Они помолчали.
Да уж, подумал он тоскливо и длинно, как будто дождь пошел у него в голове, вот и свяжись с профессоршей. Она и в постели про историческую правду начнет толковать. Осуждать. Распекать. Разбирать по косточкам.
Черт бы ее побрал.
Марина сладко зевнула ему в бок. Он улыбнулся.
Только что она его презирала – за принадлежность «к тайной полиции» и еще за что-то. Теперь от души зевает. Может, и неплохо, что она профессорша!
– Ты говорил, что у тебя тут… а-а-а… прости, пожалуйста… дело.
– Дело.
– Какое?
– Я хотел тебя найти, – зачем-то сказал он. – Правда, оно того стоило?
Марина замерла.
Пожалуй, о его позорной генеральской биографии говорить было проще, а она не хотела усложнять – и так все вышло слишком сложно для одного отпуска.
Два трупа, один из которых нашла она сама, полицейский капитан – ах, нет, генерал, бери выше! – пистолет, из которого в нее целились, гипсовый пионер с горном, расписание автобусов, лошадь, вставшая на дыбы!
Следовало «увести разговор» – так писали в книгах. Писали про увиденное «своими глазами», как будто можно увидеть чужими, и еще писали «она быстро увела разговор в сторону», как будто разговор – это собачка на поводке!
Неуклюже потянув свою «собачку» за поводок, Марина спросила:
– Нет, ты говорил, что у тебя дело. Помнишь?
– Помню.
– Какое?
– Важное.
– Что значит – важное?
– То и значит.
Никогда в ее жизни не было человека, который на вопрос «что это значит?» мог ответить «то и значит»! Впрочем, и этого она чуть из своей жизни не исключила, и так до конца и неясно, останется он в ней или нет.
Впрочем, это-то как раз ясно.
Федор Тучков Четвертый, генерал, навсегда останется в жизни Марины Корсунской, профессорши. Обратный вывод… сомнителен, а прямой… бесспорен.
– Так что за дело?
– Я приехал, чтобы найти человека, которого ты потом нашла в пруду мертвым. Георгия Чуева.
Это заявление так потрясло Марину, что она даже ни о чем не смогла сразу спросить Тучкова Четвертого, только вытаращила глаза.
– Что значит – найти? Ты что, охотился за ним? – все же спросила она спустя некоторое время.
– Ни черта я за ним не охотился, – с досадой сказал Тучков, – я же не агент национальной безопасности в исполнении Михаила Пореченкова! Я назначил ему встречу, именно здесь, и мы должны были здесь встретиться и поговорить.
– О чем?!
– Маруся, – проникновенно попросил Тучков, – прости меня, Маруся, я в печали!
– В какой еще печали?!
