Он стоял в гостиной, рассматривал стол, на котором было навалено какое-то барахло, и вид у него был странный. Надежда подошла и почему-то сначала посмотрела на него, а потом на стол.
Посмотрев, она подняла обе руки и ладонями закрыла глаза. А потом отняла ладони и опять посмотрела.
На столе – кучей – были навалены вещи ее мужа. Он не успел их забрать, и до сегодняшнего дня они висели в гардеробе – шорты, в которых он ездил на море, майки, в которых занимался спортом, кроссовки и еще какая-то малозначащая ерунда. То, что это его вещи, Надежда поняла не сразу – они были изорваны и разрезаны, а некоторые как будто разорваны зубами.
Дэн Уолш за шнурок вытащил из кучи нечто, что раньше, по всей видимости, было кроссовкой, с оторванной до половины и как будто оплавленной подошвой. Надежда с ужасом посмотрела на подошву, которая скалилась, словно улыбаясь.
В центре, на вершине кучи лежали фотографии. Видимо, они горели, а потом потухли, потому что на них вылили воду. Вся отвратительная куча в середине была мокрой. Фотографии тоже были порваны и смяты, обуглены по краям, но было и несколько целых.
Надежда посмотрела и сильно зажмурилась.
Это оказались фотографии ее мужа, и на всех были аккуратно вырезаны его глаза.
– Это вы сделали? – холодным, как айсберг, утопивший «Титаник», голосом спросил американский полковник. – И именно поэтому не хотели, чтобы я поднимался?..
– Нет.
Он помолчал.
– Мне придется это проверить, – сказал он еще более холодно. – Мне не нравятся истории, которые происходят вокруг вас.
Вот этого он никак не ожидал.
Стеклянная дверь на веранду была распахнута настежь, огромный букет роз отражался в темном лакированном полу, и большая миска поздней малины царила на белой скатерти.
Вот невезуха!..
– Куда вы меня привезли? – тихо спросила свидетельница Катя Самгина. – Вы же сказали, что мы поедем на вашу дачу!
– Это и есть моя дача, – ответил он сквозь зубы. – Вы… э-э-э… пока постойте здесь, а я…э-э-э… схожу посмотрю.
– Может, я лучше домой поеду? – спросила свидетельница с иронией. – В Питер, вечерней лошадью? И вам свободней, и мне удобней…
– Постойте пока здесь, пожалуйста! – попросил он грозно и двинулся к веранде, но далеко ходить не пришлось.
На широкие ступени вышла мать в короткой юбочке и плотной маечке. Она что-то жевала и улыбалась.
– Макс, привет! – Она сбежала со ступенек и пошла по дорожке к ним. – Девушка, здравствуйте!
– Здравствуйте…
– А почему вы шепчете, девушка? В радиусе трех домов нет ни одного спящего младенца, если мой сын не завел себе оного, конечно.
– У нее ангина, потому и шепчет, – буркнул Максим Вавилов. – Мама, познакомься, это Самгина Екатерина Михайловна…
– Боже, как официально!
– … она проходит у нас свидетельницей по делу и пока поживет здесь у меня.
– А-а, – уважительно сказала мать. – Понятно. Екатерина Михайловна, проходите, пожалуйста! Впрочем, я здесь не хозяйка, Макс, приглашай.
– Это моя мама, – представил Максим Вавилов. Он с каждой секундой мрачнел. – Татьяна Ильинична. Мам, почему ты не позвонила, что приедешь?
– А ты почему неделю не звонил вообще?
– Я был занят.
– Я тоже была занята, – беспечно сказала мать. – Давайте я вас все-таки провожу, Катя. У вас болезненный вид.
– Я только что из больницы, – объяснила Катя Самгина.
Она чувствовала себя очень неловко, как будто поутру ощупью пробиралась от любимого в ванную и по ошибке зажгла свет в спальне родителей.
И до этого положение было… двусмысленное, а уж теперь стало хуже некуда!..
Задержаться в Москве она согласилась, потому что у нее на самом деле не было сил и голова начинала кружиться, как только она проводила на ногах больше чем пять минут, и сразу же хотелось сесть. И все еще подташнивало – врач сказал, это из-за того, что в горле повреждены какие-то мышечные ткани, и подташнивать будет долго. А Максим Вавилов производил довольно приятное впечатление.
Кроме того, он «из милиции», а это как бы автоматически означало, что Катя в его присутствии находится в полной безопасности и «проходит по делу», а не просто так невесть зачем едет на дачу к незнакомому человеку!..
