он перепрыгнул заграждение Исаакиевского собора и пошел прогуливаться под колоннами и потом сказал что-то вроде «лежачего не бьют», он стал казаться… своим.
Она и орала на него в скверике именно как на своего!
Вспомнив, как орала, Надежда решила, что должна извиниться.
– Господин Уолш, – сказала она, – я хотела бы попросить у вас извинения за то, что так… несдержанно вела себя по отношению к вам. Как правило, я этого не делаю, и кто угодно из служащих отеля подтвердит вам, что я всегда стараюсь быть корректной.
– Отличная речь, – похвалил Уолш.
Именно так сказал бы «старый друг», если бы она вздумала столь витиевато перед ним извиняться за какую-нибудь глупость!
– Вот у той двери остановите, пожалуйста.
Лимузин мягко причалил к бордюру, который в Питере неизменно именовался «поребрик», и американец посмотрел на нее.
– Наверное, вам лучше перевернуть юбку.
– Как?!
– Наоборот. – И он показал, как именно. – Чтобы ваш… разрез оказался спереди или сбоку. Так будет меньше заметно.
Надежда повиновалась и, отчаянно сопя, перекрутила юбку. Крутить сидя было очень неудобно, и сопела она от усердия.
– О’кей, – опять похвалил ее Уолш. – А теперь выходим, и я все время иду слева от вас.
– Благодарю вас, Дэн, не нужно так затруднять себя.
– Вот именно. Не нужно так затруднять себя, Надежда. И не выходите, пока я не открою вам дверь.
Она покорилась. Ну хорошо, хорошо, дверь так дверь!.. Мою сумку ты сегодня уже спас, поэтому я тебя слушаюсь.
Тут ее осенила мысль, что у нее может быть беспорядок, а американец явно вознамерился провожать ее до квартиры!
Нет, ничего ужасного нет, конечно, но кровать совершенно точно не застелена – с тех пор, как ушел ее муж, она ленилась убирать, – и чашек немытых полно, и кофе, наверное, кончился.
С тех пор, как муж ушел, она пила кофе в «Англии» с Лидочкой, а дома не пила!.. И хорошо бы Марья Максимовна не заметила ее триумфального возвращения в порванной юбке и с американцем!.. Она человек строгих правил и уже несколько раз с пристрастием допрашивала Надежду, почему не видно ее мужа и куда он так надолго подевался.
Надежда врала что-то насчет затяжных командировок и старалась прошмыгнуть побыстрее, чтобы избежать дальнейших расспросов, и, даже когда приносила печенье, погостить ни разу не осталась.
В парадной было прохладно и тихо, по чистым мраморным ступеням, стершимся по краям, скакало солнце.
Может, пронесет и никто не встретится?!.
И конечно, не пронесло!
На третьем этаже в лифт поместился сосед с того же этажа, тихий старичок в касторовой шляпе. Он вошел, учтиво приподнял свою шляпу и осведомился, вверх или вниз.
Надежда проскулила, что вверх, и судорожно запахнула располосованную юбку. Старичок ответствовал, что в таком случае и он проедется наверх – он выговорил по-питерски «наверьх», – и отдельно кивнул полковнику Уолшу.
Тот, конспиратор хренов, не нашел ничего лучшего, чем расплыться в каучуковой улыбке во все сто восемьдесят восемь зубов и пролаять в ответ:
– Хау ар ю?!
Старичок посмотрел в ужасе и забился в угол. Будет теперь в доме разговоров! Мало того, что муж ушел, так она еще иностранцев таскает!
У двери в квартиру Надежда начала было раздраженно прощаться – Уолш опять раздражал ее, как вечером, когда «экскурсия по Санкт-Петербургу» только началась, – но он не ушел, ждал, когда она откроет дверь.
– Бай-бай, – по-иностранному настаивала Надежда, гремя многочисленными ключами, каждым из которых нужно было попасть в свой отдельный замок.
– Гуд бай, – соглашался Дэн Уолш и не уходил.
Когда дверь распахнулась, стало ясно, что в квартире что-то произошло. Сильно пахло то ли паленой шерстью, то ли жженой бумагой, и, охнув, Надежда ринулась на кухню.
Неужели утюг?! Или чайник?! Или ковшик, в котором она утром варила себе яйцо?!
– Что случилось? – вслед ей прокричал Дэн. – Я могу войти?
– Да входи, входи! – на ходу пробормотала она по-русски.
На кухне все было тихо и спокойно.
Ни утюга, ни турки, ни ковшика. Но здесь запах был еще сильнее.
– Надежда! – позвал Дэн Уолш. – Сюда.
