– Что?
Она вздохнула нетерпеливо:
– Я хочу знать, кой черт занес вас на эти галеры.
– Куда… черт меня занес?
Он и вправду ничего не понимал. Инна покосилась на смуглую волосатую руку, которая лежала поперек ее бледной груди. Утром, когда она рассматривала себя в зеркале, собственная грудь показалась ей загорелой, теперь выяснилось, что она бледна почти до зелени – по сравнению с ястребовской ручищей.
– Зачем ты пришел?
Он вдруг рассердился. Как, в конце концов, он мог ответить на этот вопрос?!
Я пришел потому, что не мог больше сопротивляться?..
Я пришел потому, что ты засела у меня в печенках и есть только один способ избавиться от тебя – это повторить все снова?..
Я пришел потому, что впереди у нас ничего нет, кроме все той же реки Иордан из моих горячечных мыслей, которая разделит нас?..
Я пришел потому, что ты первая женщина, которая обращается со мной не то чтобы даже на равных, а свысока, черт возьми, и ничего не боится, и не дает мне вздохнуть!
Я пришел потому, что так, как получается у нас с тобой – горячо, болезненно, остро, – у меня еще ни с кем не получалось! В этом я тоже должен признаться, когда ты смотришь на меня требовательными голубыми страшными глазищами, похожими на ранний енисейский лед?!
– Ты объявила мне войну, – выговорил он мрачно. Очень хотелось курить, но он боялся, что, как только встанет, она исчезнет куда-нибудь и больше не вернется – а сейчас они лежат, почти обнявшись, почти прижавшись друг к другу, почти так, как положено лежать любовникам.
– Ты ошибаешься, – быстро ответила она, – я не объявляла никакой войны.
Ему совершенно точно показалось, что она над ним смеется, он даже расслышал усмешку в голосе, похожем на… как бы это сказать… на темно-синий бархат, вот как! Он повернул голову и посмотрел ей в лицо.
Ничего. Никаких насмешек. Очень серьезное лицо, бледное, под глазами синяки.
– Ты объявила мне войну, – повторил он, рассматривая ее, – а мне захотелось еще раз с тобой увидеться… просто так.
– Как – так?
– Никак, – буркнул он.
– В постели?
– И в постели тоже.
– Ты думаешь, я сплю с тобой из-за твоего общественного положения?
Чего-чего, а таких глупостей он не думал.
– Инн, – сказал он, морщась, – ты же все прекрасно понимаешь. Война так война, я не возражаю.
Он еще как возражал, но не говорить же ей об этом! В конце концов, он предложил ей все, что мог предложить, а такие предложения не делают дважды.
– И все-таки, – ненатуральным, холодным, не своим голосом произнесла она, – в следующий раз, прежде чем нагрянуть, позвони мне, пожалуйста, по телефону. Чтобы я была готова.
Он разозлился:
– В следующий раз обязательно позвоню и обязательно по телефону. Чтобы ты была готова.
– Как ты попал в дом?
– Вошел в дверь.
– Ты что, сломал замок?
– Ну конечно. Ломом.
Она тихонько хихикнула – не хотела, но не смогла удержаться.
– Твоя дверь была открыта, – сухо пояснил Ястребов. – Света не было. Я зашел и увидел тебя на лестнице.
Неужели она не заперла дверь?! Как это ее угораздило? Вот так – Осип недоглядел, и она дверь не заперла!
Говорить больше было не о чем, и неловкость, которая никуда не исчезла, а просто пряталась где-то под кроватью, выползла оттуда и стала неудержимо и стремительно распространяться по комнате с ворсистым ковром и огромным комом зеленого казенного покрывала посреди кисельной розы.
Надо вставать. Надо вставать и делать вид, что все нормально – изящно набрасывать халат, эротично подвязываться атласным поясом, принимать душ вдвоем, варить кофе, целоваться в сумерках у плиты.
Ах нет, сначала душ, а потом эротичный халат с поясом.
Ничего такого Инна не умела. И неловкость страшно ей мешала, и еще то, что у нее никогда не было любовника, и то, что у него фамилия Ястребов, и следовательно, они принадлежат к разным «политическим группировкам», и еще то, что она так легкомысленно настроила его против себя в эфире, и то, что Осип
